Скоро у тети Насти обнаружились два неожиданных союзника, отстаивавшие мою матримониальную ответственность перед Алёной: Иоганн Иоганнович Бауэр и уполномоченная Асиновского РОВД со звучной фамилией Гормолысова.

Гормолысова – звали ее, насколько я помню, Людмила Николаевна – приезжала в Минаевку, садилась пить чай с “девочками” в конторе леспромхоза и между делом отмечала ссыльных, явившихся на регистрацию. По закону все ссыльные должны были отмечаться у нее трижды в месяц, но большинство колонийных этим манкировали, и никаких проблем у них не возникало. По дням регистрации – после работы – в леспромохозуправление приезжал Олекса Тарасыч и расписывался за непришедших ссыльных, гарантируя их наличие на ЛЗП “по понятиям”, что вполне устраивало местное МВД.

До моего появления Гормолысова приезжала раз в месяц, и Олекса Тарасыч расписывался за ссыльных задним числом. Я же как политический не мог пропускать дни регистрации с надзорными органами и являлся регулярно. И оттого Гормолысова должна была теперь приезжать в Минаевку три раза в месяц, что ей не нравилось.

Людмила Николаевна была женщина в летах, всегда носила милицейскую форму и отличалась строгостью обращения. Меня она не жаловала, поскольку я служил источником дополнительных хлопот и особых забот: надзор за мной был не простой формальностью, а должен был вестись по всем правилам. Правила же Гормолысова, как и все советские люди – особенно в Сибири, не любила, и их исполнение не приносило ей радости. Кроме того, она не знала, чего от меня ожидать и на что именно ей нужно обращать внимание.

– Ты тут беседы никакие не ведешь, Радзинский? – спрашивала она меня, подозрительно прищурившись и отхлебнув сладкий чай. – Ничего такого не говоришь – чего не нужно?

Поначалу я искренне интересовался, что она имеет в виду и как определяет вредоносность моих потенциальных действий, но затем бросил: она сама не понимала и не могла мне объяснить.

– Не говорю, Людмила Николаевна, – заверял я ее каждый раз, явившись на регистрацию. – Никакой запрещенной литературы не распространяю, никаких высказываний, порочащих государственный строй, не делаю.

– То-то, – довольно (но строго) кивала Гормолысова. – А то поедешь у меня по статье.

Думаю, она даже не знала, какую статью должна была бы ко мне применить, если бы оказалось, что я продолжаю вести антисоветскую агитацию. Да и среди кого я мог ее вести? Среди ненавидящих власть рецидивистов, всю жизнь “прочалившихся” по тюрьмах да зонам? Или среди вольных жителей ЛЗП Большой Кордон, равнодушных к политике и знавших о трудностях советской жизни много больше меня? Кого я мог идеологически разложить посреди глухой томской тайги? Разве что волков и лис: медведи зимой спали.

Узнав о беременности Алёны, Гормолысова неожиданно отнеслась к нашей ситуации крайне заинтересованно, словно Алёна была ее дочкой, и каждый приезд проводила со мной беседы о мужской ответственности перед матерью будущего ребенка. Она пользовалась другой лексикой, но той же системой аргументации, что и тетя Настя.

– Радзинский, ты регистрировать брак собираешься? – строго интересовалась Гормолысова. – Или Алёна твоя так и останется сожительницей?

Слово “сожительница” Гормолысова произносила крайне презрительно, словно это было оскорбительное ругательство. Я пытался заверить Людмилу Николаевну в благородстве своих намерений, но убедить ее мог только штамп ЗАГСа.

Истощив аргументы, Гормолысова звала на подмогу Кальтенбруннера, сидевшего за стенкой, и требовала от него поддержки:

– Иван Иваныч, ты хоть по-мужски объясни ему, что регистрироваться нужно. Что у ребенка будет написано в графе “отец”? Незаконнорожденных плодить сюда приехал? А посадят тебя снова – она ж даже “свиданку” с тобой не получит.

Отчего-то Людмила Николаевна была убеждена, что меня обязательно скоро посадят. Вероятно, не могла предположить никакого другого для меня будущего. А может, просто хорошо знала родную страну.

Кальтенбруннер, выйдя из своего кабинета – огороженного фанерной перегородкой маленького квадрата с окном, – обрушивался на меня с высоты своего огромного роста и начальственного положения.

– Радзинский, ты мужик или нет? Раз уж такое натворил, – предполагалось, вероятно, что беременность Алёны являлась моим коварным умыслом, – то веди себя ответственно: женись. Оформи брак как положено, тогда и жилье найти будет легче: вы ж молодая семья.

Это, кстати, как я выяснил позже, было враньем: никто в Сибири не интересовался никакими документами и никогда не просил их предъявить. И никакого жилья мне как ссыльному все равно не полагалось.

Я, собственно, был не против женитьбы, мне просто не нравилось, когда на меня давят. Алёна же относилась к регистрации брака совершенно равнодушно и не понимала, зачем это нужно. Она была поглощена мыслями о будущем ребенке и борьбой с тошнотой по утрам.

Беременность стала проблемой где-то на втором месяце: Алёну рвало по утрам. Тогда я не знал слова “токсикоз” и потому беспокоился и просил ее показаться доктору. Доктор был в Асине, куда из Минаевки шел автобус раз в день. От ЛЗП не ходило ничего и никуда. Только лесовозы.