Верхний склад был расположен на лесосеке у лесовозной дороги. Сюда поваленные стволы вытягивал трелевочный трактор, и здесь их сортировали по обхвату (диаметру) ствола и готовили под погрузку на нижний склад. Большие тяжелые лесовозы не могли подойти к верхнему складу, потому что оттуда на нижний склад шла лежневка – дорога с настеленным деревянным покрытием, которая их не держала. Зимой, когда почва замерзала, по ней могли пройти легкие грузовики, на которые грузили стволы, довозили до нижнего склада, где лежневка подходила к трассе. Здесь стволы, зацепив железными тросами, перегружали на огромные лесовозы “МАЗы”, и те уходили на Асино – районный центр, в котором располагался лесообрабатывающий комбинат. Весной-летом-осенью стволы вытаскивали трелевочным трактором и доволакивали до нижнего склада, где погрузчик грузил их на тяжелые лесовозы.
В первый день моей работы выяснилось, что я с трудом поднимал бензопилу “Урал” – шестнадцать килограммов. После проведенной в Томской тюрьме голодовки я весил меньше пятидесяти килограммов, и ходить по глубокому снегу с бензопилой, с которой я к тому же и не умел обращаться, не мог. Вальщиком меня бы все равно не поставили – должность завидная, но братва в принципе отнеслась скептически к моим карьерным перспективам на повале: не было во мне ни силы, ни умения. Потому меня поставили на делянку сучкорубом.
Сучкоруб, выражаясь по-блатному, – низшая на повале масть: вальщик, повалив ствол, идет обрабатывать следующий, задача же сучкоруба, вооруженного топором, – обрубить со ствола ветки, оставив гладкий ствол, готовый под погрузку. Затем, когда подойдет трелевочный трактор, сучкоруб отвечает за обмотку: зацепляет стволы железным тросом и идет за трактором, следя, чтобы трос не соскочил и “обмот” – стянутые стволы – не рассыпался. Платили сучкорубам меньше всех.
Вроде ничего сложного: отрубил сучки, закрепил трос, проследил за трелевкой. Я, однако, никогда до того не работал физически и вообще ничего не умел делать руками, и потому все было мне тяжело.
Тяжело, не тяжело, думал я, легче не будет. И надеяться нечего.
Эсэсовец Кальтенбруннер и бандеровец Пасюк
Наш ЛЗП входил в Минаевский леспромхоз, которым руководил Иван Иванович Бауэр – потомок ссыльных немцев с Поволжья, отправленных осваивать Сибирь в начале Великой Отечественной войны. Настоящее имя его было, понятное дело, Иоганн Иоганнович, но Иван Иванович звучало поприятнее. По загадочным, необъяснимым даже причинам все звали Ивана Ивановича не иначе как Кальтенбруннер.
Чем Иван Иванович напоминал местным жителям и нам, ссыльным, начальника гитлеровского СС, до сих пор остается для меня тайной. Но звали его именно так. Когда работавшие на повале были им недовольны (обычно за недоплаченные наряды или за незакрытые нормы выработки), то обзывали также Ванька Кальтенбруннер, что отчего-то считалось особенно обидным. Поди разберись.
Иван Иванович был мужчина высокий, статный и вообще солидный до крайности. Внешне он мог служить олицетворением “истинного арийца”: сероглазый, светловолосый, с выражением застывшей серьезности на длинном лице. У него в подчинении находилось множество раскиданных по тайге ЛЗП, и Большой Кордон был одним из них, причем не самым большим, однако – с моим прибытием – доставлявшим несоразмерно много хлопот.
Меня Кальтенбруннер искренне не полюбил, оттого что я оказался не обычным ссыльным, до которого мало кому было дело, а политическим, и районный отдел КГБ из Асина обязал его относиться ко мне с бдительностью. Не знаю, чего они ожидали, поскольку никакой агитации и пропаганды, кроме как среди окружавших меня рецидивистов, и без того ненавидевших советскую власть, я вести не мог: местные жители были безразличны ко всему, что не касалось их бытовых проблем и тяжелой жизни.
По справедливому мнению Кальтенбруннера, от меня было много проблем и мало пользы: сучкорубом и на обмотке – обвязке поваленных стволов железными тросами для трелевки – мог трудиться любой безграмотный идиот, и получше меня. И за идиота не нужно было отчитываться перед асиновскими товарищами с не менее, чем у Ивана Ивановича, серьезными лицами, но куда более серьезными полномочиями. Потому с самого начала Кальтенбруннер задался целью от меня избавиться и добиться моего перевода в другое место отбывания ссылки в определенном мне для того Асиновском районе Томской области.
К несчастью, он видел меня довольно часто: каждые десять дней – первого, десятого, и двадцатого числа – я отправлялся на попутке в Минаевку, куда приезжала уполномоченная районного управления внутренних дел, – отмечаться. Другие ссыльные ездили раз в месяц или вообще не ездили, и никто их не тревожил. Я же должен был аккуратно являться в управление леспромхоза, где меня ждала приехавшая уполномоченная, и это означало, что три рабочих дня в месяц у меня вылетали. Что не нравилось ни Кальтенбруннеру, ни мне, но поделать ни он, ни я ничего не могли. Ему, однако, было хуже: я просто пропускал работу и терял деньги за этот день, а Кальтенбруннер должен был еще и докладывать товарищам из Асина о моем поведении, словно не было у него других забот.
Поручить же наблюдение за мной нашему бригадиру он не мог: на ЛЗП Большой Кордон заправлял Олекса Тарасыч Пасюк, и веры ему от асиновских товарищей не было. И быть не могло: Олекса Тарасыч был бывший бандеровец.
В бандеровцы Олекса Тарасыч попал случайно по юному возрасту: после войны, будучи лет пятнадцати, он носил молоко и яйца бандеровским партизанам, орудовавшим в соседних с его западноукраинским селом лесах, в чем и был уличен бдительными органами НКВД. И примерно наказан: пятнадцать лет лагерей и пять “по рогам” – поражение в правах.
– Пожалели, – рассказывал мне Олекса Тарасыч, – малóй был. Всем четвертак в зубы, а кого и постреляли, а я ж мальчонка совсем: вот и пятнадцать.
Окончив срок на повале в Томской области, Олекса Тарасыч выяснил, что поражение в правах означает, что хуй его отпустят из Сибири на рiдну Україну: живи, где родине нужен. А родине Олекса Тарасыч был позарез нужен в тайге. Там он и остался, работая по разным леспромхозам, пока не прибился к минаевскому, поселившись в поселке Большой Кордон.
Жил он в хорошей избе, и, когда я прибыл, жил один. У него была корова, куры и две свиньи. Как он справлялся с этим хозяйством, пропадая целыми днями в тайге, не приложу ума, но справлялся. Позже Олекса Тарасыч не сдюжил и женился, что внесло определенный раскол в ряды колонийных, но об этом потом.
Он рассказывал мне, что сходился то с одной большекордоновской дамой, то с другой, но, пожив с ними, гнал с хаты: они его не устраивали. Периодически, кстати, почти все колонийные уходили из барака жить по избам – подыскивали местную женщину, но почти всегда возвращались. Свободных женщин в поселке было наперечет, и оттого они ходили по кругу – в качестве потенциальных невест и хозяек.
Самой популярной слыла Вера Левчугова – высокая крепкая тетка лет тридцати пяти с усыпанным оспинами невыразительным лицом. Причины ее популярности среди мужского населения поселка и заезжих шоферов лесозовозов являлись частой темой разговоров в бараке, но из соображений приличия я опущу подробности. Скажу лишь, что прав был поэт: есть женщины в русских селеньях…
Лесоповал Олекса Тарасыч знал до мелочей и пользовался у колонийных авторитетом: он заботился о закрытии нарядов по высшим тарифным нормам, и все мы зарабатывали неплохие деньги. В барачные дела он не лез: в общежитии заправлял Аслан – малоразговорчивый адыгейский бандит, – не особенно, впрочем, вмешивавшийся в нашу жизнь, потому что вмешиваться было не во что: все колонийные, кроме меня, были люди бывалые, и в бараке поддерживался знакомый им порядок – “по черному ходу”. Нужно сказать, что Аслан работал наравне со всеми, не пользуясь своим положением “авторитета”, и был знатный вальщик.