По словам Маршалла, в молодости он был «настолько правым, насколько это возможно»: в двадцать лет он был членом Общества Джона Берча и волонтером предвыборной кампании Рональда Рейгана. С тех пор его убеждения сместились влево, но не сильно. «Консерватизм консервативен», – любил повторять он. Попытки противников изобразить его левым радикалом потрясли Маршалла. «Они объявили меня самым бессовестным, либеральным и безбожным человеком на свете, – вспоминал он. – Они даже называли меня коммунистом!»

Последнее время Маршалл предпочитает называть себя скорее «консервационистом», чем «энвайронмента-листом». «Многие защитники природы считали меня загадкой», – сказал он. Как христианину и охотнику ему был чужд биоцентрический подход популярной в те времена философии Глубокой экологии. Он любил леса, потому что люди могут там свободно ходить, охотиться и ловить рыбу. Экологические активисты с Севера страны казались ему инопланетянами. Посетив в Орегоне один из тренировочных лагерей Гринпис, он с удивлением обнаружил, что был единственным мясоедом. В том лагере он учился залезать на деревья и вешать на них протестные баннеры. Репортер одной из местных радиостанций спросил его, собирается ли он использовать эти навыки, когда вернется домой в Алабаму. «О, черт возьми, нет, конечно, – ответил он. – Если ты залезешь в Алабаме на дерево, его просто срубят. Если ты перекроешь дорогу, тебя просто переедут. В Алабаме такие вещи никто не делает».

В конце концов, именно Рики Бутч Уокер понял, как убедить алабамцев защищать свою дикую природу. Выросший в этих лесах Уокер хорошо знал, что местные жители, в отличие от приезжих экологов, видели в дикой природе не святилище «биологического разнообразия», а малую родину и вместилище самых важных традиций. Уокер призвал Маршалла переключить свое внимание с защиты исчезающих видов на защиту местных традиций. Право на охоту и рыбную ловлю считается там священным и неприкасаемым, а учитывая, что примерно четверть местных жителей в той или иной степени ведут свое происхождение от чероки, исторические места проживания индейцев охраняются там очень ревностно. Маршалл по достоинству оценил преимущества подхода Уокера. «В Алабаме всем наплевать на вымирающих белок или что-то в этом роде, – сказал он мне. – Но если ты придешь туда и посягнешь на тот холм, на котором они убили своего первого оленя, мальчик, они убьют тебя. С ними надо разговаривать на одном языке. Чем больше люди знают о своих корнях, тем сильнее они чувствуют связь со своей землей. Поэтому они не задумываясь встанут на защиту своей земли».

Борьба в конечном счете увенчалась успехом: был объявлен мораторий на вырубку восемнадцати тысяч акров общественных лесов, также было остановлено превращение Бэнкхедского леса в коммерческую сосновую плантацию, поэтому многие священные места остались нетронутыми.

Оглядываясь назад, Маршалл сказал, что всю его жизнь можно считать подготовкой к безумно сложной многодисциплинарной работе по составлению карт древних троп. Годы пеших походов научили его ориентироваться на пересеченной местности, работа звероловом научила его разбираться в звериных тропах, а изучение культуры американских индейцев помогло ему понять, почему туземная тропа может идти туда, куда никогда не пойдет европейская тропа. Работа в геодезических бригадах научила его читать отчеты о геодезических изысканиях и рисовать карты. А годы, проведенные на охоте, рыбалке, в баптистских церквях и кабинетах бюрократов, – короче, повседневная жизнь коренного жителя американского Юга, позволили ему на равных общаться как с деревенщинами, так и старейшинами племени чероки, благодаря чему он собирал информацию, обычно недоступную кабинетным ученым.

В конце концов Маршалл пришел к выводу, что тропа, по которой мы гуляли в то ноябрьское утро, была одной из наиболее хорошо сохранившихся троп чероки в западной части Северной Каролины. Позже он нашел упоминание о ней в отчете, написанном армейским капитаном У. Г. Уильямсом, который в 1837 году возглавлял секретную разведывательную миссию в земли чероки в рамках подготовки к печально известному Изгнанию Чероки. (Уильямс назвал эту тропу «довольно труднодоступной».)

Поначалу Маршалл окрестил ее «Большой Штамповой Тропой», потому что заканчивалась она на высокой, покрытой густой травой вершине под названием «Большой Штамп». Слово «Штамп» на местном наречии означало место, где пасется или лижет соль большое количество оленей, а в прошлом – и бизонов, которые неизбежно вытаптывали там всю растительность.

Впрочем, относительно названия горы возникли некоторые разногласия. Утром, в самом начале нашего похода Маршалл встретил охотника на медведей по имени Джимми Рассел, который поправил его, когда услышал, что мы направляемся к «Большому Штампу».

– Мы называем ее «Большой Топтун», – сказал Рассел. Маршалл записал это в свой блокнот.

Через несколько часов Маршаллу позвонил его сосед Рэнди, который тоже оказался охотником на медведей. (Охотники на медведей, объяснил Маршалл, были превосходным и сильно недооцененным источником знаний, поскольку им приходилось забираться в самые глухие места, и они знали все тропы в горах, даже давно заброшенные). Маршалл сказал Рэнди, что мы исследуем тропу, которая ведет к «Большому Топтуну».

– Мы называем ее «Большой Штамп», – перебил его Рэнди.

– Да, на карте тоже написано «Большой Штамп», но нас поправили, – возразил Маршалл. – Один местный сказал нам, что они называют эту вершину «Большой Топтун».

– Но мы всегда называли ее «Большой Штамп» и никак иначе, – сказал Рэнди.

Маршалл сделал еще одну пометку в своем блокноте. (В конечном счете он остановился на названии «Большой Штамп».)

В этом деле названия мест имеют огромное значение. В отсутствие надежных карт Маршаллу при поиске троп часто приходилось учитывать найденные в архивах старые названия поселений. Поиски заметно усложнял тот факт, что исследователи и геодезисты обычно искажали (порой весьма причудливо) топонимы чероки. Например, деревня чероки Айори-Таун была переименована в Йори, которая в свою очередь превратилась в Долину Йотла. В своей книге «Названия земель» американский историк Джордж Р. Стюарт справедливо заметил, что европейцы, привыкшие «к таким названиям, как Кадис и Бристоль, которые давно утратили буквальное значение», обычно довольствовались тем, что, исковеркав говорящие и довольно замысловатые топонимы коренных американцев, использовали их просто в качестве тегов – примерно так же, как археолог мог бы использовать нож каменного века в качестве пресс-папье.

Иногда, когда Маршалл застревал на каком-то особенно заковыристом названии местности, он обращался за помощью к лингвисту Тому Белту, который, будучи коренным чероки, мог его расшифровать. Не так давно, например, Белт сообщил Маршаллу, что слово Гинекелоки (сейчас этот впадающий в реку Чатуга ручей называется Уэст-Форк) означает «Там, где деревья свисают с берегов».

Однажды днем я посетил Белта в его офисе в университете Западной Каролины. Он носил ковбойские сапоги и синие джинсы, подпоясанные ремнем с серебряной пряжкой. На шее у него, поверх пурпурной рубашки, висел кулон с выгравированными на нем головами дятлов. Копна седых волос была подстрижена чуть выше живых мальчишеских глаз. Его голос был теплым, темным, немного дымчатым и отстраненным.

Белт родился и вырос в городе Талекуа, штат Оклахома. Его предков занесло туда после того, как президент Эндрю Джексон в 1830 году подписал позорный Закон о переселении индейцев. (Отношение Белта к Джексону было понятно без слов: на стене его кабинета висела фотография Джексона с подписью «разыскивается»). Некоторые чероки мирно ушли на Запад, но многие были перемещены под конвоем по тропе, которую они называли Nvnohi Dunatlohilvhi – «Тропа, где они плакали». Шестнадцать тысяч чероки были изгнаны из своих домов; кто-то был перевезен на речных судах, кто-то был вынужден пройти почти тысячу миль по негостеприимным землям. Считается, что около четырех тысяч мужчин, женщин и детей умерли – в основном от болезней.

Все последствия Переселения и боль, которую оно причинило, трудно понять некоренным американцам. Как пояснил мне Белт, наши две культуры совершенно по-разному понимают «чувство места». Для евроамериканцев место жительства – это в первую очередь место временного проживания или ведения экономической деятельности. По сути, оно определяется бизнесом и является его побочным продуктом. Таким образом, для евроамериканца «место жительства» в значительной степени лишено какой бы то ни было историчности и постоянства; оно легко переходит из рук в руки и меняет названия. Для чероки концепция «места» совершенно конкретна и незыблема. «В понимании коренных американцев место их жизни никогда не меняет своей идентичности, – сказал Белт. – Мы в большей степени связаны с тем местом, где происходили какие-то важные вещи и где до сих пор находятся важные для нас вещи, а не с тем местом, где мы сейчас живем».

Чероки обрели свою племенную идентичность в древнем городе Китува, что означает «Земля, которая принадлежит создателю», который находился в двадцати пяти милях к западу от нас. Когда-то деревни чероки были разбросаны по всему юго-востоку страны, от Кентукки до Джорджии, но, по словам Белта, если бы вы спросили жителей этих деревень, кем они себя считают, они бы не задумываясь ответили, что все они называют себя Оцигидуваги (Otsigiduwagi) – людьми из Китувы. На церемониальном кургане в Китуве горел вечный огонь. Раз в год угли этого костра разносились по всем остальным городам и деревням чероки. Таким образом, единство огромного племени чероки обеспечивалось не только общим языком, предками, устными преданиями, традициями, но и пылающими углями, что разносились по сложной сети тропинок[12].