Девочки – налево, мальчики – направо
После не слишком удавшегося «Дяди Вани» Олег Николаевич поставил еще два спектакля: «Серебряную свадьбу» А. Мишарина и «Чокнутую» А. Гельмана. Однако оба этих произведения ни славы, ни творческого удовлетворения ни ему, ни театру не принесли. Возникла реальная угроза, что МХАТ постепенно превращается в обыкновенный третьеразрядный театр среднего пошиба, без ярких открытий, без громких побед и без потрясений. Однако хорошей современной пьесы в портфеле театра действительно не было, а Ефремову позарез нужна была новая «Чайка». Но где взять то, чего нет в природе? На «нет» и суда нет.
Театр вошел в полосу тяжелейшего творческого кризиса, необходимо было срочно что-то предпринимать.
И вдруг по театру поползли слухи. Один фантастичнее другого. Говорили о почти поголовном сокращении труппы, о переходе на новую систему оплаты актерского труда, о каком-то разделении актерского состава на элитную часть и рабочую… Некоторые слишком отважные головы договорились даже до того, что Ефремов собирается подать в отставку с поста главного, потому что не справился с таким сложным и большим организмом, каким был и останется навсегда Художественный театр. Как же они ошибались! Забыли, наверное, что О.Н. был человеком, обожавшим парадоксальные, неожиданные решения. Поскольку его творческий потенциал был исчерпан, Ефремов решил пустить в дело, как говорится, административный ресурс. Не получается взорвать ситуацию на сцене, на глазах у зрителей, ожидавших если не чуда возрождения театра, то хотя бы попытку пробуждения его от спячки, что ж, придется изменить тактику и взорвать ее изнутри. Ему позарез нужен был скандал. И, как говорят в Одессе, «он таки его получил»! Этот человек не боялся ничего.
Мы были потрясены. Как? Зачем? Почему? Кому это нужно?! Недоумению и вопросам не было конца. Это сейчас подобная практика увеличения количества театров методом деления, как это происходит в природе среди простейших организмов, считается делом привычным и никого изумить не может, но до 87-го года никому из нас ни с чем подобным сталкиваться не приходилось. Вот почему слухи о том, что Олег Николаевич предлагает разделить театр на две половины, ошеломили бо́льшую часть труппы Художественного театра и с быстротой и силой майского ливня обрушились на головы несчастных артистов. Только этого нам всем не хватало! Жили себе тихо, спокойно – и вдруг!.. Ах, как прав был Роман Фертман, когда просил: «Только не улучшайте мне жизнь!» Из подобных затей никогда ничего путного не получалось. Одно беспокойство и головная боль.
И, естественно, тут же возникал самый главный вопрос: «А в какой половине окажусь я? В той, что во главе с Ефремовым под звуки победных фанфар вернется в Камергерский переулок? Или в той, что будет брошена на произвол судьбы посреди Тверского бульвара?» Прогнозам и предположениям об исходе этого страшного дела не было конца.
Последнее, самое важное общее собрание труппы, на котором должна была окончательно определиться судьба каждого из нас и будущее Художественного театра, было назначено в Большом репетиционном зале на шестом этаже здания на Тверском бульваре. Оно продолжалось два дня подряд. Олег Николаевич пришел на это собрание в сопровождении солидной «группы поддержки». В случае необходимости Михаил Рощин, Александр Гельман, Виктор Розов, Михаил Шатров, Александр Свободин, а также народные артисты СССР Ангелина Иосифовна Степанова и Марк Исаакович Прудкин готовы были в любую секунду прийти на помощь Ефремову и защитить его от покушений любого врага и супостата. Возглавлял эту команду тяжеловесов главный идеолог театра – Анатолий Смелянский. Честно признаюсь, я уже не помню в подробностях течение того рокового двухдневного сборища нашего в плохо освещенном зале. Надеялся, что в музее театра сохранились протоколы тех мучительных собраний, потому что секретарь Олега Николаевич Ирина Григорьевна присутствовала на всех заседаниях, и я собственными глазами видел, как она вела протокол. Но, когда я обратился к главному хранителю музея В.Я. Кузиной с просьбой дать мне эти материалы, она сказала, что протоколы тех собраний утеряны. Куда они подевались и можно ли их найти сейчас, спустя 27 лет? На этот вопрос Валентина Яковлевна ответить мне не смогла. Думаю, их просто-на-просто уничтожили.
В чем заключался основной пафос этого собрания? Столкнулись две позиции: Ефремов жаловался на то, что страшно устал в борьбе с теми, кого он считал актерским балластом, а балласт требовал оставить его в покое. «Театр изнемог от внутренней борьбы и группировок!» – настаивал Олег Николаевич. «Не вы приглашали нас в Художественный театр, значит, не имеете права нас выгонять!» – парировали его оппоненты. «Я не хочу быть палачом, а меня заставляют!» – в отчаянии восклицал реформатор советского театра. «Караул! Спасите!» – взывали к театральной общественности отвергнутые им артисты.
После того как идея Ефремова о разделении театра была озвучена, во МХАТе такое началось! Чуть было не написал: «Началась такая война!» Ничего подобного. Никакой войны как таковой не было. Была яростная борьба за себя, за свое место в этом театре, прикрытая демагогией, цитатами из Станиславского и пустыми призывами к единению перед лицом всеобщей угрозы.
Я был в жутком смятении. Наверное, поэтому плохо соображал и мало что запомнил из того, что происходило в те роковые для Художественного театра дни. Большего раздрызга в моем внутреннем состоянии никогда прежде не было. Одна-единственная мысль раскаленным гвоздем сверлила мой мозг: в какой части труппы окажемся мы с Аленкой? В той, которую Ефремов возьмет с собой в новый Художественный театр в Камергерском переулке? Или мы останемся на Тверском бульваре? Одно обстоятельство было непонятно: театр жив? Как будто жив. Тогда почему его хоронят? Как же так! А вот так.
Во второй день того исторического собрания случилось наконец то, что должно было случиться. Олег Павлович Табаков предложил всем, кто согласен с позицией Ефремова, покинуть зал и перейти в 582-ю комнату, где будет избран новый художественный совет, и Художественный театр под руководством Олега Николаевича начнет жизнь в театре с чистого листа. Примерно 59 человек встали со своих мест и, провожаемые убийственными взглядами тех, кого не отводили перед началом собрания в сторону и не предлагали уйти в 582-ю комнату, покинули Большой репетиционный зал. В их числе были и мы с Аленкой, потому что перед началом собрания Екатерина Ивановна Прудкина с выражением опытной заговорщицы на ее красивом лице сообщила, что мы с Кондратовой попали в ту часть труппы, которая переедет вместе с Ефремовым в здание в Камергерском переулке. «Поэтому, когда Табаков предложит перейти в другое помещение, следуйте за ним, – сказала она и добавила: – Поздравляю. Я думала, О.Н. вас не возьмет».
Среди артистов, попавших в список тех, для кого гримуборных в Камергерском переулке не нашлось, были такие яркие индивидуальности, как Георгиевская, Губанов, Зимин, Коркошко, Пеньков. Совсем недавно они репетировали с Олегом Николаевичем и играли в его спектаклях, но чем-то не потрафили шефу и оказались за бортом обновленного МХАТа. Судьба их после раздела театра, поверьте, сложилась весьма трагично. Вот вам всего лишь один пример из десятка подобных: народный артист РСФСР Л.И. Губанов.
Однажды, выйдя из проходной театра, я увидел на скамейке напротив служебного входа одинокую фигуру согбенного старика, который, упершись локтями в колени и подперев подбородок с двухдневной седой щетиной раскрытыми ладонями больших, сильных рук, не отрываясь, смотрел на фронтон театра, где красовалась былая его слава: ордена Ленина и Трудового Красного Знамени, ныне исчезнувшие со своих насиженных мест. Возле старика на скамейке лежала послевоенная авоська, в которой сквозь круглые дырки веревочных переплетений был виден батон за 25 копеек.
В этом сложившемся пополам человеке я не без труда узнал Леонида Ивановича Губанова, народного артиста России, в 50-х годах потрясшего всю театральную Москву исполнением роли Мортимера в спектакле В.Я. Станицына «Мария Стюарт». Он меня не видел, и я мог бы пройти мимо: разговаривать со стариками, у которых вдребезги разбита жизнь, занятие, как вы сами понимаете, невеселое, но Губанов был моим постоянным партнером в нескольких спектаклях театра, поэтому я подошел и сел на скамейку рядом с ним. Хотя сознавал, что могу нарваться на скандал.
Губанов не обратил на меня никакого внимания, все так же неотрывно разглядывая фронтон Художественного театра. «Здравствуй, Леня!» – тихо сказал я. Он вздрогнул, обернулся: «А-а, это ты, Сереня! Ну, здравствуй, коль не шутишь». И опять отвернулся. Я понял, общаться со мной у него нет никакого желания.
Пока я соображал, с чего начать наш разговор, Губанов встал, взял со скамейки авоську с батоном, виновато улыбнулся: «Вот, Нина за хлебом послала, а я уже почти час здесь прохлаждаюсь. Никак не могу проститься. А ведь она волнуется.
Ну, будь здоров, Сереня! Пойду я…» Он сказал это как-то тяжело, натужно и пошел по направлению к своему подъезду, до которого ему было рукой подать. Губановы жили в двух шагах от театра – в доме № 8 по улице Горького.
Я смотрел ему вслед, и одна-единственная мысль волчком вертелась у меня в голове: «Боже, как он постарел!.. Как постарел!..»
Умер Леонид Иванович в феврале 2004 года.
Народу на похоронах было немного, и я вдруг подумал, насколько призрачна мирская слава, как мимолетен на театре успех и какое горькое похмелье наступает после того, как шампанское выпито, торжественные речи отзвучали, цветы завяли, и вчерашний триумфатор никак не может взять в толк, куда все подевались. Зачем оставили его наедине с тоской, неубранной посудой и кисло-сладкими воспоминаниями? Неужели все так мимолетно, так скоротечно?