Как бы не так!
Праздник на нашей улице продолжался недолго: до тех пор, пока в театр со съемок не вернулась ведущая молодая актриса и любимица главного режиссера Елена Майорова. Пока происходили события, только что описанные мною, ее не было в Москве. Узнав обо всем произошедшем в театре за время ее отсутствия, она со словами: «Эта роль – моя мечта!» – бросилась в кабинет к Олегу Николаевичу. Не знаю, какие доводы Елена Майорова приводила в пользу того, что именно она должна играть Актрису, но в результате ее общения с главным режиссером фамилия Кондратовой из состава следующего спектакля «Перламутровая Зинаида» была вычеркнута и вместо нее появилась фамилия Майоровой. При этом никто из официальных лиц не объяснил Аленке, чем вызвана эта замена.
Вместо благодарности за срочную выручку Кондратовой отвесили такую оплеуху! Наотмашь! От души!..
Но главный удар моя жена получила чуть позже, когда пришла на спектакль «Перламутровая Зинаида», чтобы занять привычное место в массовке.
В антракте перед вторым действием Майорова вышла в актерское фойе, надев роскошное пальто, специально пошитое для Кондратовой, встала перед ней и с вызовом, глядя Аленке прямо в глаза, спросила: «Ну, как я тебе в твоем пальтишке?» – «Мне очень нравится, – спокойно ответила Кондратова. – Все костюмы тебе очень идут. Только рукава коротки. У тебя руки длиннее моих».
Майорова густо покраснела и вдруг… расхохоталась. Видно было, что ей невыносимо тошно, но сдержаться уже не могла: смеялась истово, захлебываясь в очередном приступе. Так хохочут, когда рыдать хочется.
И напоследок…
После того, что с ней проделала Елена Майорова, у Кондратовой должна была навсегда пропасть охота задавать Олегу Николаевичу вопросы и просить его о чем-либо. «Всяк сверчок знай свой шесток». А «шесток», который определил ей художественный руководитель театра в своем следующем спектакле «Вишневый сад», располагался на заднем плане, за тремя тюлями, со свечой в руках у детского гробика, в котором, по замыслу постановщика, должен был лежать трупик утонувшего сына Раневской Гриши. Как кричала в детстве моем кондукторша троллейбуса № 2: «Там, в заду, все проезд оплатили?» Вот он – наш удел, и рассчитывать нам с тобой, Елена Юрьевна, больше не на что. Так что стой «в заду», слишком гордая женщина, и не возникай.
Финальный аккорд артистической карьеры Елены Кондратовой в Художественном театре получился на славу: после Шурочки в «Иванове» и Ирины в «Трех сестрах» она «сыграла» Безмолвную фигуру, стоящую за тремя тюлями со свечой в руках.
Слава Богу, Нина Владимировна не была свидетельницей того, чем закончилась карьера ее дочери в Художественном театре: 29 декабря 1989 года она скончалась в своей квартире в «высотке» у Красных Ворот от закупорки легочной артерии. Смерть ее была мгновенной и легкой. Упокой, Господи, ее душу!
«Вишневый сад» стал последней каплей, переполнившей чашу моего терпения.
Чтобы сохранить свое достоинство, мы просто обязаны были подать заявление «по собственному желанию».
Я очень боялся, что Аленке будет трудно решиться на такой рискованный шаг, как уход из Художественного театра, но оказалось, она тоже думала об этом. Поэтому долго уговаривать ее мне не пришлось, Лена согласилась почти сразу, после минутного раздумья. Все-таки под знаком Весов родилась. Признаюсь, я тоже трусил, но вида не подавал и со стороны смотрелся, вероятно, эдаким храбрецом. Мы оба сели за стол, и оба написали два совершенно идентичных заявления: «Прошу освободить меня от работы в Художественном театре по собственному желанию». Конечно, Аленке было очень страшно, но она доверилась мне, и это было самое дорогое.
Что ж! Подводя итог всему вышесказанному, следует признать: в творческой жизни своей я потерпел сокрушительное фиаско. Роли, о которых мечтал в юности, сыграть не довелось, а среди бесконечной череды срочных вводов и выручек отыщется слишком мало таких, о которых можно говорить серьезно.
Одним словом, хвастать вам, дорогой товарищ, практически нечем.
Уходя из Художественного театра в марте 91-го года, я был абсолютно уверен, что покидаю его навсегда, но… Господь рассудил иначе: после 6-летней отлучки я вернулся обратно в сентябре 1997 года. Вернулся один. Т.В. Бронзова, сумевшая к тому времени стать заведующей труппой и правой рукой Олега Николаевича, не захотела работать в одном театре с Леной Кондратовой.
Помните старую поговорку: «Нет на свете врагов более коварных, чем бывшие друзья»?
И меня тоже Татьяна Васильевна решила держать в черном теле. Несмотря на то что, вернувшись во МХАТ, я в очередной раз выручил театр и с одной репетиции сыграл Чебутыкина в «Трех сестрах», она заняла меня в двух массовках: в «Горе от ума» и в «Борисе Годунове». Чтобы слишком нос не задирал. Меня это слегка покоробило, но я скандалить не стал и даже обрадовался, что смогу увидеть Олега Николаевича вблизи в роли Бориса Годунова!
И что же я увидел?
Старый, больной, задыхающийся Олег Николаевич пытался сыграть бодрого, полного сил и совсем еще не старого человека, и это было ужасно. Он был такой немощный, что горло у меня сдавил спазм и слезы навернулись на глаза мои. Какой же он был беспомощный, жалкий! И мне стало безумно жаль этого старика. Последняя сцена Бориса с сыном Федором, казалось, не закончится никогда. Я стоял в кулисе всего в нескольких шагах от сценической площадки и видел, каким колоссальным трудом дается ему каждая реплика, каждый вздох. И зрители это видели, и тоже понимали, что артист тяжко болен, и тоже сопереживали ему, и так же, как и все, ничем не могли помочь.