«Ненормативные», вероятно, должны быть заменены на «нерепродуктивные». Если подходить к этому вопросу более фундаментально, я бы сказала, что мы можем оспаривать «гендерные бинарности», как предполагает Батлер, именно потому, что гендер, в отличие от половых различий, не является бинарным (см. главу 6).
Множественность форм сексуальных отношений была включена в повестку дня с самого начала второй волны феминизма 1960-х годов. Об этом писала и я в своей первой работе по этой теме (Mitchell, 1966). Теперь я считаю, что само понятие гендера возникло под влиянием этой предлагаемой плюралистической программы. Однако, если до сих пор искали взаимосвязь между социальными изменениями и психикой, обращаясь в сторону очень медленного изменения содержания Эго, сейчас я бы сказала о гораздо большем уровне взаимодействия между этими двумя сферами2.
В конце XIX века патриархат был самой заметной социальной силой. Отец занимал ключевое место в психологических рассуждениях Фрейда. Однако, как ни странно, в этот период возросла важность ребенка, а вместе с ним и матери. Мало того, что спустя два десятилетия эти социальные изменения повлияли на психоаналитическую теорию и способствовали развитию так называемого «психоанализа материнства» (Sayers, 1991), но и главная психическая фантазия о ребенке и его матери стала еще более доминирующей с изменением социальных практик. Такие скрытые психические факторы способствовали социальным изменениям. Это справедливо и в отношении возросшего внимания к сиблингам. Суть очевидна, однако любому из нас трудно воспринимать то, что еще не возникло.
Мой довод состоит из трех частей, третья из них представляет для меня наибольший интерес: 1) сдвиг от понятия «половые различия» к понятию «гендер» указывает на переход от доминирования репродуктивных объектных отношений, эдипальных и доэдипальных материнских отношений, к целому спектру «полиморфно извращенных» сексуальных договоренностей; 2) предыдущее доминирование воспроизводства частично ответственно за упадок определяющей роли сексуальности в психоанализе; 3) сохранение полиморфноизвращенной, нерепродуктивной сексуальности происходит через латеральные, а не вертикальные отношения в контексте сиблингов, сверстников и свойственников. Другими словами, точно так же, как единство «младенец-мать» оставалось латентным в период расцвета патриархального психоанализа, так и сиблинговое/латеральное остается латентным на протяжении репродуктивного (неизбежно более матриархального, чем патриархального) периода. Я думаю, что свидетельства этому, а также вытеснение и подавление этого измерения могут быть найдены в работах, имеющих отношение к двум мировым войнам.
Что будет или должна представлять собой эта латеральная гендерная сексуальность? Как это повлияет на нашу теорию? Согласно моим предположениям, есть ряд аспектов этого вопроса, которые требуют дальнейшего клинического исследования. В последующих главах я подробно остановлюсь на некоторых из них. Появление сиблинга (или осознание присутствия старшего другого, который схож с самим субъектом) вызывает экстаз в нарциссическом плане и отчаяние в связи с чувством уничтожения, с возможностью быть смещенным или замененным. Родитель очарован самодостаточной игривостью младенца. Но другой ребенок, обычно сиблинг, радуется по своим собственным причинам. Какие психические механизмы задействованы в этом?
Вместо царя Эдипа мы обратимся к Антигоне: братья-убийцы, сестра Антигона, которой известно значение смерти, и другая сестра, Исмена, которая его не знает. Предложенный мной «комплекс Антигоны» затрагивает конфликт жизни и смерти, «себя и других». Это подразумевает власть, насилие, любовь и ненависть. Тогда вместо отцовского фаллического «нет», обращенного к кастрирующей матери (и материнского «нет» относительно возможности забеременеть, о котором я говорила ранее), у нас есть сестра Антигона, настаивающая на том, что нужно признать двух братьев, не только одного, даже если они отличаются друг от друга, так как и на войне, и в смерти они равны. Вместо «латентности», перерыва между Эдипом и половым созреванием (двухфазная «сексуальность»), латеральная сексуальность подчиняется социальному/образовательному исполнению закона Антигоны: разные, но равные. Латеральное желание не включает символизацию, возникающую из-за отсутствия фаллоса (или матки); оно включает последовательность. Как часть последовательности девочки и мальчики являются «равносторонними», другими словами, они не определяются тем, чего у них нет. Девочки и мальчики исследуют то, что
По-видимому, нет смысла обозначать половые различия в качестве социальной конструкции, когда речь идет о размножении. Гендерная сексуальность может быть реализована в трансгендерности, гомосексуальности и гетеросексуальности. «Латентность» менее заметна, чем в более ранние исторические периоды; это вполне может быть связано с тем, что возрастает роль школы по сравнению с горизонтальными семейными привилегиями и роль сверстников по сравнению вертикальными отношениями ребенок – родитель. Доминирование группы латеральных сверстников способствует нерепродуктивному сексуальному исследованию всех видов. Но насилие, которое является ответом на угрозу «смерти» или уничтожения субъекта, присуще сексуальности и может быть тем, что способствует реализации мужского превосходства. Сестры и братья знаменуют критическую точку сходства и различия – «Это ваша сестра?». «Некто более близкий» – для транссексуалов или трансгендеров, но более далекий в случае свойственников, с которыми можно вступить в брак. На одном конце латеральности лежит минимальная дифференциация, на другом – гораздо большее разделение, когда братья и сестры любят, лелеют и защищают, убивают, насилуют или просто перестают общаться. «Комплекс Антигоны» – это только один из аспектов латеральности. Комедии Шекспира могут стать детской игровой площадкой, где мы могли бы искать удовольствия от сиблингового сходства и различий; радость ребенка в ребенке.
Глава 6
Кто сидел на моем стуле?
В работе «Миф структурного анализа: Леви-Стросс и три медведя» Э. А. Хаммель указал на то, что, если бы бинарная логика была универсальной (как предложил считать Леви-Стросс), нам не нужно было бы думать об этом. Хаммель утверждает, что бинарное мышление – это редуктивная, но не универсальная тенденция ума. Он отмечает:
Анализ всегда имеет дело с анализом вариаций, а не единообразия. Таким образом, если бинарная логика действительно универсальна, то нет смысла ее изучать, и, если она не является таковой, а является фундаментальной для философских и аналитических методов наблюдателя, ее наличие в другой культуре нельзя будет продемонстрировать (Hammel, 1972, p. 7).
Это серьезный вызов для любой теории, предлагающей некую универсальность. Подобный вопрос должен быть адресован психоанализу в не меньшей степени, чем Леви-Строссу. Хотя критика Хаммеля является во многом обоснованной, в случае психоанализа, я полагаю, ее недостаток заключается в том, что клинические наблюдения в некоторой степени оторваны от теории. В соответствии с бинарной логикой необходимо, чтобы эдипов комплекс понимался как универсальное явление; однако различные патологии, которые являются объектами исследования, не предлагают нам ничего, кроме вариаций. Насколько мне известно, большинство клиницистов обращаются не к универсальным категориям, как то эдипов комплекс, зависть, истерия и т. д., а только к различным специфическим проявлениям, встречающимся в их практике. Придерживаясь феминистических взглядов на более раннем этапе моей работы, я использовала эдипальный и кастрационный комплексы как универсалии, чтобы посмотреть, сможем ли мы объяснить то, что сейчас называется «трансверсальным» угнетением женщин (Mitchell, 2000b). Мой собственный опыт учебного анализа не выявил таких соответствий, хотя и не отменил их. Я помню свое удивление, когда однажды мой аналитик (Энид Балинт, см. главу 3) сказала: «Черт возьми! Полагаю, нам лучше поговорить о старой доброй зависти к пенису». Так мы и сделали, прежде убрав весь мусор неинтересного универсального. Как говорит Хаммель, нет смысла изучать универсальное; тем не менее есть определенный смысл в том, чтобы понять, являются ли различные вариации отдельными объектами или они как-то связаны между собой. Я не думаю, что наблюдатели держат в уме эдипов комплекс, истерию, зависть или важность сиблинговой проблематики. Сомнения в бинарной логике представляются вопросом совершенно иного рода.
Согласно психоаналитической теории, триангуляции эдипова комплекса усиливают бинарные оппозиции: fort/ da (прочь/тут)1, отсутствие/присутствие, параноид/шизоид, мать/ребенок, которым мы изначально подвержены. Как антрополог, Хаммель отмечает преобладание такого типа отношений, когда третье оказывается на пересечении двух, так же как в психоанализе мы используем комплекс Эдипа, чтобы указать на переход от бинарной системы к триангуляции: отношения ребенка с двумя родителями составляют треугольник. Тем не менее Хаммель демонстрирует далее, что сказка о Златовласке и трех медведях[16] значительно превосходит эту треугольную структуру. Сказка «Три медведя» на самом деле указывает, что в нашем мышлении и на практике сложность заключается не столько в том, чтобы выйти за пределы трех, а в том, чтобы превзойти двух или трех и выйти по последовательность. Эта проблема иллюстрируется тем, как надо переместить Златовласку и/или Медвежонка, чтобы освободить место вокруг стола для еще одного стула. Медвежонок – счастливый малыш, поскольку он может созерцать двух родителей, а они его, но что будет, если кто-то займет его место? Захватчице не нравится большой стул отца, так как он слишком жесткий, или стул матери среднего размера, так как он слишком мягкий, тогда как стул Медвежонка приходится ей в самый раз, поэтому она хочет сидеть на его месте. Заняв детский стульчик Медвежонка, Златовласка, которая представляет здесь старшую сестру, ломает его. Можно сказать, что она нарушает бинарную логику, которая сопутствует триангуляции эдипова комплекса.
Однако свойственна ли бинарная модель сиблинговому способу мышления? Бинарность относится к репродуктивным родителям; братья и сестры представляют собой последовательность: «Миссис Кляйн спросила, кем была вторая рыба. Ричард ответил, что это Пол [его брат]. Затем он быстро стал писать много цифр, начиная с 1. Ричард, недолго думая, сказал, что все они были маленькими детьми» (Klein, [1961], p. 293–294).
Даже лучшие психоаналитики, такие как Дональд Винникотт или Энид Балинт (см. главу 3), размышляя о важности признания субъектности другого человека, относят эту проблему к бинарной оси «ты и я» (мама и малыш). Согласно им, признание – это понимание матери того, кем является (или становится) ребенок и что он чувствует. Эти аналитики с уважением относятся к важности эдипального третьего, но маргинальная структурная позиция отца указывает на то, что в их теориях эдипов комплекс не разрешен. Лакан, который критикует всех аналитиков, относящихся к школе объектных отношений, за упущение комплекса кастрации, признает, что так же, как трое нужны для того, чтобы воспринимать двоих, так их должно быть четверо, чтобы воспринимать троих.
Он вводит четвертый термин, термин «мертвый отец» (место закона), в отношении которого все должны найти свое место, чтобы избежать психоза. Это связано с тем, что смерть (согласно Фрейду и Лакану) может быть представлена в бессознательном посредством кастрации. Я хочу сказать, что мы упустили из виду последовательность, которая лежит в основе этого четвертого персонажа: он будет козлом отпущения, маргиналом или его убьют на войне.
Человек нуждается в различного рода признаниях, что он очень похож на сиблинга, но при этом остается другим. Эта проблема лежит в основе групповой психологии, которая определенно выходит за рамки трех; это проблема латеральной идентификации и далее – смещения либо дифференциации. Вполне возможно, что в некоторых культурах признание латерального сходства и различий будет сразу же обозначено кем-то: родители должны признавать различия между своими детьми. Но дети тоже должны признавать друг друга. Это признание, в конечном счете, не может быть зеркальным отражением, риск чего существует в случае близнецов. Каждый ребенок (или социальная группа) должен предоставить другому признание автономии. Работа Симоны де Бовуар может служить иллюстрацией этого аргумента, потому что она обнаружила, что такого рода взаимное признание отсутствует в отношениях между мужчинами и женщинами. Де Бовуар утверждала, что мужчины не учитывают женскую субъектность, а женщины и не претендуют на это. Отношения между двумя этими группами не основаны на взаимном признании индивидуальности другого. Когда этого признания не хватает, то происходит срыв либо в идеализирующую любовь, либо в разрушительную ненависть, либо в любовь без границ (инцест), либо в ненависть без границ (убийство), и социальные отношения, основанные на равенстве, не могут быть установлены. Тезисы де Бовуар о мужчинах и женщинах во «Втором поле» (1947) теперь звучат для меня как замечательная отсылка к неразрешенным сиблинговым отношениям (de Beauvoir, 1972).
Как упоминалось в главах 1–2, именно работа над проблемой истерии привела меня к линейной модели, включающей четвертого и последующих участников. В этой главе я уделю внимание нормальной реакции со стороны сиблинга: он должен пережить как травму неуникальности, так и ее разрешение, в результате которого человек занимает свое место в социальной группе. Социальность подразумевает серийность, а также связность2. Каждый чувствует себя несуществующим, когда четвертый, занимает его место, и он ниоткуда не может получить признания. Подобный опыт повторяется на протяжении всей жизни. Тем не менее его первоначальное переживание связано с появлением сиблинга или, как в случае Медвежонка, внезапным признанием значимости старшего ребенка, который резко и травматично вторгается в его сознание. Тот, кто чувствует себя смещенным, отказывается признавать нового или вновь обретенного сиблинга – другого. Иными словами, нормальное затруднительное положение сиблинга лежит в основе истерической реакции, когда истерик должен быть уникальным. Дело не в том, что истерия перемещается между фертильным мужчиной и репродуктивной женщиной. С точки зрения Лакана, главный вопрос для истерика – «Я мужчина или женщина?». Эта несимволизированная бинарность является выражением истерического симптома, таким же, каким могла бы быть слепота. Лакан принимает истерическое послание за смысл. Смысл в том, существую я или не существую, «Быть или не быть, вот в чем вопрос», как это понял «истерик» Гамлет.
Истерик не может эмоционально позволить себе узнать захватчика, который поэтому должен быть ассимилирован через соблазны одинаковости или изгнан за счет исключения различий. В этой ситуации на сцене появляются насильственная смерть или инцест, разрушая социальную возможность признания сходства и различия. Златовласка, тот другой ребенок, четвертый, пятый или шестой, в семье, должны быть рассмотрены в контексте эдипальной и доэдипальной схем. Златовласка – это сиблинг, которого Медвежонок,
В некоторых ранних версиях истории о Златовласке и трех медведях захватчиком, который представлен в образе Златовласки, является бродяга, бездомный, не имеющий собственной семьи: медвежонок, как любой ребенок, желает, чтобы захватчик или навязчивый сиблинг был изгнан, но в таком же положении себя может чувствовать и старший ребенок, которого отправили из дома. Таким образом, когда медведи возвращаются из лесу с прогулки, Златовласка скрывается, выпрыгнув в окно. «Никто не может сказать, сломала ли она себе шею при падении или убежала в лес и там потерялась, или же нашла дорогу из леса и была поймана констеблем, который отправил ее в исправительный дом для бродяг. Только три медведя больше о ней ничего не слышали» (Jacobs, [1890], p. 98). Это видение того, что должно случиться с любым, кто пытается разрушить или украсть место единственного ребенка, но это также и закономерная судьба асоциального ребенка и взрослого психопата, который может оказаться в тюрьме, в исправительном доме.