— Аще кто хощет со благоусердием да послушает. Повесть чудная и полезна добродетельна мужа Александра, царя макидонского, како и откуду бысть и како доколе прииде великия ради храбрости и мужества и добродетели всеи подсолночнои царь назвася и самодержец.

— Ишь ты! — восхитился Фёдор, — силён, брат. А я только Псалтырь да Евангелие читал. Ну ещё записки разные, фрягов, что при государе Василии Ивановиче пушки лили, да зелье делали.

— Оттого и насобачился по-фряжски?

— Не только. У нас там в пушкарском столе ещё кое-кто работал из них. Хотя, как Кашпир стал у государя первым мастером по пушкам, набежало больше немцев. Я и по-немецки могу.

— А я вот только по-татарски знаю, — вздохнул Никита, — и по-черемисски немного. Да только здесь оно, видать, без надобности.

— Ты не тужи, — хлопнул его по плечу Фёдор, — живы же. И воля теперь. Вернёмся ещё на Москву.

— Так нету её.

— Ну пожгли, поганые. Людишек побили. Горе, конечно, да не впервой же. Отстроимся.

Никита вздохнул. Фёдор внимательно посмотрел на него и спросил:

— Ты, брат, семейный?

Никита молча кивнул.

— Семья… в Москве была?

— Да не, — ответил Ветлужанин, — под Нижним они. Жена, детки. Двое, Андрейка и Дуняша. Увижу ли теперь…

— Увидишь, — бодро пообещал Фёдор, — где ж такое видано, чтобы в стольких передрягах уцелеть и сгинуть потом? Конечно увидишь.

— А ты-то сам? — спросил Никита.

— А я гол, как сокол. Сирота, с малолетства на побегушках был у приказчика боярина Молвянинова. Потом угораздило около мастеров осесть. Сам грамоту постиг, до подьячего дорос. Большим человеком стал.

Фёдор засмеялся. Никита тоже усмехнулся.

— Тебе годов-то сколько?

— Двадцать три.

— И уже подьячий? Далеко пошёл бы.