Сверчевский замешкался.

— Тогда извините. Посторонним не полагается.

Почитать польскую прессу, представить себе, как там в Варшаве, у Хени с Яном.

От киоска к киоску, от библиотеки к библиотеке. На Карла смотрели недоуменно. Будто среди лета просит снега.

Измученный, охваченный тоской, он возвращается домой.

Нюра над корытом с пеленками.

— Подогрей себе суп.

Вечерами она препоручала Тосю мужу, забиралась в кровать с каким–нибудь романом про неземную любовь.

Карлу по душе эти часы предночного покоя, двухкомнатная квартирка в старом бревенчатом доме на 5‑й Сокольнической улице. Летом кругом зелено, зимой — снежно, как в деревне. До Потешной улицы («Потешки»), где живет мама, рукой подать. Все бы неплохо, будь работа.

Дождавшись мая — за зимние месяцы Сверчевскому удалось проработать в общей сложности недели три, — он снес хга Сухаревку старую шинель. Стоял, мучительно держа ее в поднятой руке. Продать удалось только к обеду. За половину цены, намеченной Нюрой.

Он медленно брел по 1‑й Мещанской, повернул в Грохольский переулок. В разных концах скверика молодые красноармейцы отрабатывали ружейные приемы, учились маршировать. Отделенный шутливо скомандовал: «Перекур с дремотой». Подсел к Сверчевскому, достал кисет с махоркой.

— Как она, служивый, жизнь молодая?

У командира отделения крестьянски–костистое лицо, веснушки от майского солнца. Лет двадцати, не больше. А покровительственность, как если б годился в отцы.

— Я свое отслужил.

— Неизвестно. Международное положение покажет, — наставительно уточнил веснушчатый командир.

Из дальнего угла сквера донеслось:

— Рота, в колонну по четыре…

Отделенный торопливо придавил сапогом недокуренную цигарку.

Командир придирчиво оглядел ряды.

— Шагом арш! Не тянуть ногу! Запевала, песню!