Под Мозырем Сверчевский провоевал лишь месяц. 22 июля 1920 года на пыльной улице деревни Хобное грохнул снаряд — и он очнулся на госпитальной койке, перебинтованный, со звонким гулом в голове и острой болью в левом боку.

Сквозь сон, будто сквозь далекие версты, донеслась польская речь. На соседней койке кто–то прерывисто стонал, бормоча польские слова.

Карл пытался приподняться.

— Позвать врача?

В ответ — стоны.

Когда рассвело, увидел: в маленькой палате (белые стены, умывальник с мраморной доской в углу, марлевые занавески), кроме него, еще человек. Капельки пота на выпуклом лбу, слипшиеся пряди волос.

Польский офицер с развороченным бедром, повреждена артерия…

Лишь вечером к офицеру вернулось сознание. Нх разделяла тумбочка. Карл повернулся так, чтобы видеть лицо соседа. Когда тот открыл глаза, он произнес по–польски заранее обдуманные фразы:

— Я командир Красной Армии Кароль Сверчевский. Здесь госпиталь, а не фронт. Надо что–нибудь — обращайтесь ко мне.

— Ничего не надо… Предатель.

Карл проглотил ругательство. Воцарилась больничная тишина.

На следующий день сосед все–таки заговорил. Настороженно, с долгими паузами.

Офицер — сверстник Карла, сын врача из Люблина, с Брамовой улицы, студент Варшавского университета.

В палату вошел комиссар госпиталя. С огромной козьей ножкой, в косоворотке, с наганом, на плечи небрежно накинут халат.

— Извици, товарищ Сверчевский. Рядом с красным героем белую гидру положили. Он, ишь ты поди ж ты, по-русски говорить не желает. Велю унести.

— Пусть лежит. Он и по–польски едва языком ворочает.

Комиссар недоуменно затянулся самокруткой.

— Как знаешь, — и словно осенило, — ага, распропагандировать решил… Верно, товарищ Сверчевский.

— Куда его пропагандировать…

Но комиссар не слушал.