А останавливаться не хотелось. Легендарный огонь, о котором грезит каждая девочка, охватил меня впервые, окончательно лишив сомнений. Я бы могла позволить ему что угодно, я хотела ему это позволить. Не разрешил Ванька, и это лишь сильнее подтверждало мои односторонние чувства.

Наконец, приехал лифт, и мы шагнули внутрь пустой кабины. Неловкость наэлектризовала помещение. На одном из этажей мы остановились, и я уже успела испытать облегчение от мысли, что к нам присоединится третий пассажир. Но, видимо, вызвавший лифт нас не дождался, и Ванька просто нажал кнопку закрытия дверей, оставляя нас наедине вновь. Следовало о чем-нибудь заговорить, но в голову ничего не приходило, кроме закономерного вопроса: почему мне казалось, что надвигалась катастрофа? Светящаяся пятерка на табло этажей сменилась шестеркой, та — семеркой, а затем свет моргнул и погас. Лифт встал.

Тем днем я много думала о его решении. Пришла к выводу, что если споры бесполезны, то выбора у меня нет: остается только ждать. В смысле, я понимала, что меня об этом не просили, но, казалось, конкурента Ваньке было попросту не отыскать. Я была настолько влюблена и ослеплена, что и мыслей ни о каком другом человек не допускала. Сомнение было всего одно: нужна ли моя навязчивая верность самому Ваньке? Получить ответ на поставленный вопрос было страшно. Уверяла себя, что это неважно, что ожидание и вынужденно одиночество выглядят одинаково, что это мой и только мой выбор…

Вступление оказалось своеобразным, но я кивнула. К моему удивлению, идти оказалось выше, чем дальше: мы направились в подъезд соседнего недостроенного дома. Предупреждая беспокойство о безопасности Ванька уверил меня, что рабочие уже устанавливают двери в квартирах, то есть все почти готово и моей голове ничто не угрожает.

— Жестокость меняет людей. Мы выросли в жестокости, пойми. Я уже из пеленок вылезла циником, а Лонка пытается угодить всем и каждому. Это такой способ выжить. Ты — другой. Это очень приятно, понимаешь? А армия, несмотря ни на что, преимущественно, бессмысленный концентрат жестокости. Там учат подчиняться, не включая голову. Есть приказ — есть исполнение. Ты бежал от этого в случае с отцом, а все туда же. Ты заслуживаешь большего!

Кроме меня Ваньку поддержала одна лишь Лонка. Она вообще приняла новости очень близко к сердцу. Даже всплакнула. Больше всего ее расстроило, что Иван с Николаем Давыдовичем так ругались не один и не два раза, а постоянно. Наверное, нам всем следовало об этом догадаться раньше, но я лишь насмешливо обвиняла Ваньку в нытье. Мне и в голову не приходило, что это лишь верхушка айсберга. Обычно на публике Гордеевы вели себя весьма типично для отца и сына. Смущало только абсолютное неуважение интересов друг друга. Никто не подозревал о той ненависти, которая росла и крепла в их душах. Вы бы слышали, как горько и надорванно звучали их слова тогда, в кабинете. Вроде, подумаешь, повздорили, с кем не бывает? Мы с мамой тоже все время цапались, но в нашей семье никто не имел целью унизить, оскорбить, ударить по самому больному. На какой-то миг я даже подумала, что не смогу после этого работать на Гордеева.

— Нормально. У него все есть. Подрабатывает в спортзале, ребят тренирует.

Когда включили свет, лифт так тряхнуло, что мы разлетелись в разные стороны и с удивлением уставились друг на друга. До начальственного этажа не доехали совсем чуть, и когда распахнулись двери, Катерина удивленно уставилась на двоих сидящих на полу, взъерошенных молодых людей, явно застуканных почти на месте преступления. Благо, ей хватило такта никак не комментировать наш внешний вид.

— Почти уверен.

— Должно быть, свет отключили.

Причин врать, казалось, у него не было, но все-таки чувство неправильности не покидало.

Ванька отлепился от стенки лифта, подошел ко мне и обнял за плечи.

— Ты не жестокий, беспринципный придурок, не унижаешь людей и не трясешь перед ними тем, какой ты есть или кто ты есть. А мог бы, у тебя на это куда больше прав, чем у того же Романа, который так и поступает. Такое встречается редко, и я не хочу, чтобы это изменилось.

Помещение оказалось большим, холодным и вопиюще пустым. Я не представляла, сколько цветочков нужно, чтобы заполнить такое пространствло и предположила, что Николай Давыдович представлял это место чем-то вроде персонального чуда света.

Устав от попыток Ваньки самоубиться на ринге с помощью Сан Саныча, я, вспомнив совет сестры, приобщилась к занятиям йогов, которые проходили по утрам при том же спортзале, в пристройке с торца. Так я была, вроде, рядом, приглядывала, но не видела самое тяжелое. С тех пор, как Ванька ушел, он стал мне даже как-то ближе и роднее. То, что он сказал про меня, в некотором роде тронуло. Даже если рассчитывала на другое, это было приятно. А еще налагало на меня определенную ответственность за его благополучие.

— Трофейный мяч оставил, решил забрать, — сказал, и я ему поверила. А вот излишние подробности следующих слов насторожили: — Это от ребят из Китая, приятное воспоминание. Есть и другие вещи, но с ними отец пусть делает, что вздумается. А мяч жалко.

Звучало очень романтично, и риск я посчитала оправданным. К седьмому этажу ноги загудели, и пришлось взять передышку. Ванька даже пошутил о халтуре на йоге, за что получил ощутимый тычок под ребра. Когда мы добрались до будущей оранжереи, гордо именованной зимним садом, я дышала как марафонец после дистанции. Но стеклянные стены высотой в этаж того стоили.

— Что будет, если нас поймают? — спросила я Ваньку.

— Как видишь, — кряхтя, поднялся Ванька, протянул мне руку, помогая встать и придерживая створку лифта, чтобы не закрылась. — Отец здесь?

Поморгала, чтобы побыстрее привыкнуть к темноте, но ничего не вышло.