Эта мысль возникла, словно сама собой, и Леон далеко не сразу вспомнил, что она означала. Но два слова впились в разум, как репей, не давая покоя. Словно от их разгадки зависело нечто крайне важное, почти вселенское. И монах вспомнил давно прочитанную и, казалось, давно забытую главу из затрепанной брошюрки по богословским вопросам.

Темная ночь души — малоизвестный термин из учений некоторых испанских мистиков минувшего, девятнадцатого века. Состояние полной душевной опустошенности, безысходности и отчаяния. «El dolor negro» — черное горе, миг, когда человек явственно чувствует, что Бог оставил его одного во тьме. Когда сама преисподняя открывается перед заблудшей душой, поскольку что есть ад, как не абсолютная противоположность любви Господней?

Именно так Гильермо чувствовал себя в этот темный час — человеком, который остался совершенно один, в бесконечном аду Его безразличия. Отныне и навсегда. Монах всхлипнул, простерся ниц, раскинув руки, словно обнимая холодный камень, намоленный поколениями смиренных служителей Божьих. Он снова взмолился, зажмурившись и с неистовой надеждой повторяя правильные, искренние слова.

— Nam et si ambulavero in medio umbrae mortis…

Но молитва не приносила облегчения. В уши настойчиво заползали совсем иные памятные фразы, прозвучавшие накануне в скриптории. Мысли и думы, что граничили с подлинной ересью.

— Non timebo mala quoniam tu mecum es virga tua…

В недобрый, злой час сошлись пути неизвестного монаха и всемогущего кардинала.

— Et baculus tuus ipsa me consolata sunt…

Тьма завладела миром, и мир стал тьмой. Гильермо ничего не мог сделать с этим, его единственным оружием была молитва.

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня.

Доминиканец молился. Но все равно не мог выбросить из памяти последнюю игру с кардиналом Морхаузом.

Круглые фишки стучали по гладкому твердому дереву доски. Черные и белые «камни» повисали в паутине линий, разделявших игровое поле. Игроки молчали, склонившись над доской, словно гранитные статуи.

Стук, стук…

Кардинал подхватывал из чаши сразу по несколько камней, выставляя их последовательно, как будто вытряхивая из широкого рукава. Монах брал черные фишки по одной, очень аккуратно, выставляя на поле по красивой, отточенной траектории.

Стук. Стук.

Игра закончилась быстро и внезапно. Два человека вздохнули и задвигались. Гильермо сцепил пальцы и склонился еще ниже, близоруко щурясь, как будто в хитром черно-белом узоре на доске можно было прочитать причины поражения. Александр Морхауз откинулся на спинку простого деревянного стула и склонился в правую сторону, опираясь локтем о гладкий струганный подлокотник.

— Неплохо, но я ожидал большего, — в голосе Морхауза слышались ощутимое неудовольствие и досада. Может быть настоящие, может быть напускные, Гильермо давно перестал даже пытаться разгадать истинный душевный настрой покровителя. Это было все равно, что прочитать знаки судьбы в лунном свете или дуновении ветра. Оставалось лишь принять, что кардинал является величиной непознаваемой и стоящей неизмеримо выше в тонком искусстве притворства.

— Позволю себе отметить, что я выигрываю уже одну, а иногда и две партии из пяти, — скромно высказался монах.

— Да, это так, — согласился кардинал, но сразу же уязвил критика. — После трех лет обучения. В те часы, когда я слишком устаю, чтобы полностью сосредоточиться на игре. А это, к сожалению, происходит прискорбно часто.

Как обычно, Леон постарался придумать достойный ответ и как обычно — не сумел. Потом он, разумеется, поймет, что следовало сказать, разыграет в лицах мизансцену, повергнет коварного злословца. Увы, все это будет потом, исключительно в воображении доминиканца. Гильермо пожалел, что не владеет искусством риторики и склонился над доской еще ниже.