Кардинал отступил на пару шагов, повел плечами и как будто ссутулился, весь обмяк. Теперь перед Гильермо был не грозный dominus cardinalis, епископ и член Консистории, но уставший человек в возрасте. Обычный человек, ничем не примечательный, отягощенный многими заботами.

— Пожалуй, теперь настал мой черед извиниться, — со странной, совершенно несвойственной ему мягкостью сказал Александр. — Простите меня, брат Леон. Я был чрезмерно суров, впрочем, у меня имелись на то свои мотивы и соображения. Возможно, вы узнаете о них… со временем. Однако это случится определенно не сегодня. Что ж, вопрос прозвучал, и я отвечу на него.

— Кажется, я уже опасаюсь услышать ответ, — пробормотал Гильермо.

— Дело в том, что Папы больше нет.

Кровь буквально замерзла в жилах доминиканца. Леон сжался на стуле, обхватив себя руками, как тяжело больной, сраженный приступом боли.

— О, Господи. Викарий Христа… мертв?.. — прошептал он немеющими губами.

— Нет. Хотя, да простит меня Господь за подобные мысли, так для Церкви было бы намного лучше и… достойнее. Да, «достойнее» — самое верное, правильное слово. Но, так или иначе, urbi et orbi — для града и мира — его больше не существует.

— Господи, — еще тише проговорил монах. — Это ведь не отречение?

— Нет.

— Господь милосердный, — повторил монах в третий раз, словно пытаясь найти мужества в обращении к небесному владыке. — Значит, остается лишь одно…

— Вы все правильно поняли. Именно так и есть.

— Воистину, тяжкие времена настали для Церкви, — сказал после долгой паузы Гильермо. — Тяжкие и смутные для всех нас.

— И это тоже верно, — согласился кардинал.

Гильермо встал. Деревянный стул скрипнул. В такт скрипу боль уколола ноги — все-таки Леону было сильно за сорок и долгое сидение не проходило даром для суставов. Но доминиканец презрел телесное неудобство и, не смущаясь и не чинясь, преклонил колени.

— О, Иисус милосердный, — начал он молитву. — Искупитель человеческого рода, милостиво воззри на нас, к престолу Твоему с глубоким смирением припадающих. Мы — Твои, и хотим быть Твоими. Желая, однако, еще теснее соединиться с Тобою, каждый из нас сегодня посвящает себя добровольно Святейшему Сердцу Твоему.

Гильермо читал знакомые и заученные с ранних лет слова, которые уже более сорока лет даровали душе покой и умиротворение. Леон закрыл глаза, как будто закрывшись от суетного мира, он мог отвернуться и от всех тревог.

Морхауз не последовал его примеру и вообще не шевельнул даже пальцем. Все также сутулясь, кардинал молча взирал на коленопреклоненного доминиканца. И если бы Гильермо в этот момент глянул на Морхауза, то вздрогнул бы и невольно вспомнил не молитву, но слова, начертанные в Евангелии от Матфея.

Vade retro, Satana!

Во взоре кардинала Морхауза светилось жадное внимание и мерцала странная, мрачная радость. Как у алчного, презревшего законы людские и божеские вора, который раскопал могилу и, отбросив тленные останки, нашел драгоценности покойного.

И было в этом зловещем взоре что-то еще… некое потаенное чувство, которое пробивалось сквозь хищное удовлетворение, как слабенький зеленый росток через старую могильную плиту. Однако некому было увидеть и тем более понять истоки подлинной радости Морхауза.