В 1948 г. образ реставрировался Н. А. Барановым. После того как с него был снят оклад, оказалось, что изображение Николы покрыто темной олифой и поздними записями. После расчистки иконы было установлено, что сохранившаяся на ней живопись может быть датирована лишь XVI в., но никак не раньше. Это противоречило семейной легенде Воейковых, и поэтому в 1955 г. икону обследовали вновь. Выяснилось, что под плотными слоями живописи XVI в., в тех местах, где она частично утрачена (на одеждах Николы), прослеживаются едва заметные контуры нижнего, более раннего красочного слоя. Это дало основание предположить, что сама икона гораздо старше сохранившейся на ней живописи XVI в. Судя по всему, во время реставрации иконы в XVI в. иконописец писал по плохо сохранившимся (или счищенным) старым контурам. Возможно, тогда же икона была обложена золотым окладом, для чего доску иконы с боков надставили. Действительно, после того, как с иконы был снят золотой оклад XVI в., на доске были обнаружены залевкашенные следы от гвоздей и сами медные гвозди от какого-то более раннего оклада. Все это подтвердило первоначальную догадку, что доска иконы древнее XVI в.

Исследователи внимательнее присмотрелись к ней, и здесь их ждало небольшое открытие. На обратной стороне иконы под ветхой бархатной оболочкой была обнаружена надпись скорописью XVII в. черными чернилами: «Лета 7156-го (1648. – Авт.) году молился сему образу чудотворцу Николе Семен Иванович Воейков. А взял после смерти брата своего Дмитрея Еуфимевича Воейкова. А прежде иво Дмитреева моленя и отца иво думного дворенина Ефима прозвище Баима Василевича Воейкова». Эта надпись 1648 г. подтвердила семейное предание Воейковых и то, что уже в XVI в. икона считалась фамильной реликвией.^[849] О древности иконы говорили и искусствоведческие наблюдения. Сравнение ее иконографии с изображениями Николы Можайского на других образах XV–XVII вв. показало, что данное изображение Николы тяготеет к ранним иконам XV в., а не к поздним. Все это привело специалистов к выводу, что перед ними та самая родовая икона Воейковых, которой, согласно устному семейному преданию, благословил при крещении Сергий Радонежский их пращура.^[850]

Несмотря на то что в целом мы можем согласиться с данным выводом, укажем на одно весьма существенное обстоятельство. В «Истории о выезде прусского державца Воейко Войтеговича Терновского», сочиненной его потомком Никитой Львовичем Воейковым в конце XVII в., нигде не говорится, что Сергий благословил родоначальника фамилии образом св. Николы. Зато в ней находим упоминание другой иконы. Сообщается, что после смерти Дмитрия Донского (19 мая 1389 г.) Прокопий-Воейко продолжил служить его старшему сыну – великому князю Василию I. У боярина было двое детей: Михаил и Стефан, ставшие, как и отец, ближними боярами. Перед кончиной Воейко призвал сыновей и дал старшему драгоценный крест, полученный им от митрополита Киприана, а младшего Стефана благословил «драгоценной иконою преподобныя Параскевы, прославляющия отечество мое град Тернов».^[851]

Таким образом, можно говорить о том, что первоначально на родовой иконе Воейковых находилось изображение святой Петки (Параскевы Пятницы), уже в XIV в. являвшейся покровительницей родного города Воейко Тырнова. Спустя два столетия живописный слой иконы в значительной части, очевидно, был утрачен, и иконописец XVI в., «реставрируя» его по плохо сохранившимся контурам, воспринял малоизвестный на Руси образ Петки за более привычный – Николы Можайского. В итоге под его кистью святая превратилась в святого. И все же, несмотря на этот иконографический «конфуз», мы должны признать достоверность семейной легенды о крещении родоначальника Воейковых Сергием Радонежским. В 1986 г. данный вопрос подробно разобрал Д. И. Полывянный. Прежде всего он обратил внимание на то, что в конце XIV в. действительно был известен боярский род Товарковых, из которого происходила жена Воейко Ксения. Бросается в глаза обилие болгарских деталей. Происхождение Воейко из высшей тырновской знати, его тесные связи с другим уроженцем этого города – митрополитом Киприаном, упоминание о покровительнице Тырнова св. Петке – все это наводит на мысль об устойчивой семейной традиции, сохранившей ряд преданий о связях основателя рода с митрополитом Киприаном и общим для них болгарским отечеством. Для начала, само имя Прокопия – Воейко Войтегович – достаточно веско характеризует его происхождение. Имя Войко (Войо, Вою) было довольно широко распространено в период Второго Болгарского царства, о чем говорит его наличие в ранних османских регистрах и других документах XV в. В болгарской средневековой ономастике известно и имя Войтех. На болгарское происхождение Воейко могут косвенно указывать и имена его сыновей – Стефан и Михаил, принадлежавшие к числу наиболее распространенных среди болгарской аристократии XIV–XV вв.

Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что Воейко крестился в кремлевском Чудовом монастыре. В XIV–XV вв. эта обитель выполняла функции балканского церковного подворья в Москве. Здесь, например, останавливались приезжавшие в Москву с Балкан церковные деятели.

Еще один церковный центр, упоминаемый в легенде, – Киево-Печерский монастырь, также являлся одним из важных очагов балканско-русских связей. В конце XIV – начале XV в. с ним была тесно сопряжена деятельность двух болгарских выходцев на Руси – Киприана и Григория Цамблаков. Возможно, паломничество Воейко в Киев следует связать с особой ролью Киево-Печерского монастыря в связях Болгарии с русскими землями в конце XIV в.

Вместе с тем вслед за своими предшественниками исследователь указал на явные анахронизмы семейной легенды Воейковых. Прежде всего бросается в глаза упоминание дяди Дмитрия Донского – князя Андрея Ивановича, скончавшегося еще в 1353 г., задолго до вступления его племянника на великокняжеский престол. Вызывает недоумение и «титул» Воейко – «Пруския земли державец Терновский». Неверна, по его мнению, дата приезда Воейко в Москву – 1384 г. Не вызывает доверия сообщение о пожаловании ему города Дмитрова. Не подтверждается другими источниками сообщение о пожаловании Прокопию-Воейко ближнего боярства.

Впрочем, на некоторые из этих вопросов Д. И. Полывянный сам же дал вполне удовлетворительные ответы. Он справедливо указал, что дата в родословной легенде искажена. Как известно, период нормальных взаимоотношений между митрополитом Киприаном и Дмитрием Донским был очень кратким. Осенью 1382 г. Киприан вынужден был покинуть Москву, куда вернулся лишь после смерти Дмитрия в 1389 г. Таким образом, описываемые события могли иметь место только в 1381–1382 гг. (с учетом же установленного нами факта прибытия Киприана в Москву в мае 1380 г. следует говорить о 1380–1382 гг.).

Происхождение титула Воейко «Пруския земли держа-вец Терновский» сам исследователь объясняет тем, что путь Воейко из Болгарии на Русь, видимо, лежал через польские и литовские земли. В сложной политической обстановке Центральной и Восточной Европы конца XIV в. кондотьерство, «отъезд» на службу к иностранным государям было распространенным явлением. От себя добавим, что на рубеже 1370-х – 1380-х гг. после смерти Ольгерда происходила ожесточенная борьба Литвы с Тевтонским орденом. Возможно предположить, что Воейко некоторое время действительно находился в Пруссии, держа там небольшие земельные владения под властью великих литовских князей. Зачастую такие переходы сопровождались переменой вероисповедания. По свидетельству легенды, Воейко принадлежал к «аполлинариевой ереси». В средневековой русской литературе этот термин обыкновенно был синонимом католичества. Вполне вероятно, данный факт объясняется тем, что католичество в 1365–1370 гг. усиленно насаждалось в завоеванной венгерским королем Лайошем Великим части Болгарии, причем среди обращенных были и представители феодальной знати.

Не вызывает доверия у Д. И. Полывянного сообщение о пожаловании Воейко города Дмитрова «с путем», то есть с правом сбора пошлин. На его взгляд, «этот третий по значению центр Московского удела в XIV–XV вв. постоянно находился во владении великокняжеского дома». Но в данном случае речь не идет о пожаловании этого города в удел выходцу из Болгарии, а всего лишь о назначении последнего великокняжеским наместником. Подобные примеры хорошо известны. Так, когда в 1408 г. в Москву из Литвы выехал князь Свидригайло Ольгердович, «князь же велики Василеи Дмитреевич приять его с честью и дасть ему град Володимерь со всеми волостьми и с пошлинами и съ селы и съ хлебомъ, тако же и Переславль, по тому же и Юрьевъ Польскы и Волокъ Ламскы и Ржеву и половину Коломны».^[852] И хотя в данном случае литовский выходец получил стольный город великого княжения Владимирского, это не означало того, что он стал великим князем.

Гораздо труднее понять появление в семейной легенде Воейковых имени серпуховского князя Андрея Ивановича, скончавшегося задолго до описываемых событий. Но и это может получить вполне удовлетворительное объяснение. Как известно, обряд крещения предполагает наличие восприемников – лиц, которые ручаются перед Церковью за веру крещаемого. В случае надобности восприемники должны принять крестника под свое попечение и наставлять его в вере и благочестии. В просторечии они именуются крестным отцом и крестной матерью. Очевидно, в исходном документе, послужившем основой легенды, речь шла не о самом князе Андрее Ивановиче, а о его вдове Марии, матери князя Владимира Андреевича Серпуховского. В начале 1380-х гг. она была жива и скончалась лишь 5 декабря 1389 г.^[853] Поскольку Троицкий монастырь находился в Серпуховском уделе, понятно участие Сергия Радонежского в обряде крещения Воейко.

Таким образом, рассмотрение сведений о родоначальнике Воейковых дает нам возможность выяснить неизвестную до сих пор сторону болгаро-русских связей конца XIV в. Эмиграция болгарской знати, вызванная османским натиском, коснулась и русских земель. Часть выходцев из Болгарии перешла на русскую службу и со временем влилась в ряды московского боярства.^[854]

Родоначальник Воейковых не был единственным выходцем, появившимся на московской службе в эпоху Куликовской битвы. Достаточно заглянуть в родословцы, чтобы убедиться в том, что значительная часть позднейшего боярства XV–XVII вв. появилась в Москве именно в период княжения Дмитрия Донского. По наблюдениям академика С. Б. Веселовского, «в самой личности Дмитрия было что-то такое, что привлекало людей и способствовало росту и усилению служилого класса. Заслуживает… внимания то, что за время княжения Дмитрия неизвестно ни одного случая опалы и конфискации имущества, ни одного отъезда, за исключением отъезда И. В. Вельяминова, то есть явлений, которые мы можем иногда наблюдать в XV в. и очень часто в XVI в., особенно при Иване IV. В Москву стекаются выходцы, занимают иногда очень хорошее положение и все находят себе соответствующее место. Очевидно, что сам великий князь и верхушка его боярства умеют принимать пришельцев „с честью“ и ставить каждого на свое место. Создается впечатление, что пришельцы встречали на Москве устойчивую и четкую политику отношения великого князя к выходцам, которая их привлекала и отвечала их интересам». И далее исследователь приходит к важному выводу: «В самом деле, как время Екатерины Великой считают „золотым веком“ дворянства, так время Дмитрия Донского можно назвать „золотым веком“ боярства».^[855]

Подобное стремление привлечь в Москву как можно больше выходцев из других земель не было для Дмитрия чем-то случайным, а являлось целенаправленной политикой усиления мощи Московского княжества. Это позволило бы, накопив людские ресурсы, окончательно покончить с зависимостью от Орды, что хорошо понимал и новый хан Тох-тамыш. Стремясь удержать Дмитрия в своем подчинении, менее чем через два года после Куликовской битвы он предпринимает нашествие на Москву.

Рассказ о нем содержится в летописной «Повести о нашествии Тохтамыша», дошедшей до нас в нескольких редакциях с позднейшими поправками и уточнениями, и поэтому для воссоздания полной картины следует использовать сводный текст всех редакций. За основу изложения мы взяли пространную редакцию «Повести…», сохранившуюся в составе Новгородской Четвертой, Типографской, Воскресенской и Никоновской летописей.

Тохтамыш двинулся на Русь летом 1382 г. Учитывая печальный для татар опыт двухлетней давности, когда Мамаю не удалось сохранить в тайне свои оперативные планы, новый глава Золотой Орды на этот раз предпринял все, чтобы для москвичей новый поход стал полной неожиданностью. С этой целью он велел захватить русских купцов, торговавших в пограничном Булгаре на Волге, с тем чтобы ни один из них не передал в Москву весть о движении татар. Это вполне ему удалось – со всей своей армией он переправился через Волгу «и поиде на великаго князя Дмитрея Ивановича къ Москве и на всю Русскую землю; ведяше бо рать изневести внезаапу со умением и тацемъ злохитриемъ, не дающее вести про себя, да не услышано будетъ». Чтобы полностью использовать фактор внезапности, Тохтамыш не стал вторгаться в лежавшее первым на его пути Суздальско-Нижегородское княжество, а обошел его с юга по степной окраине.

Тем не менее утаить проход огромной массы воинов было просто невозможно, и в пограничных русских землях появились первые вести о движении татар. Узнав о том, что на Русь идет сам хан, князь Дмитрий Константинович Суздальский послал к Тохтамышу своих сыновей Василия и Семена, которые с трудом догнали его через несколько дней на Серначе, уже около границ Рязанского княжества. Здесь Тохтамыша встретил князь Олег Рязанский «и доби ему челом, дабы не воевалъ земли его, и обведе его около своей земли и броды ему указа на Оце».

Только когда татары оказались перед Окой, известие о нашествии Тохтамыша дошло до московского князя. Дмитрий, узнав, «что идетъ на него сам Тахтамышь царь во множестве силы своея, и нача совокупляти полцы ратныхъ, и собра воя многи, и выеха изъ града съ Москвы, и хотя идти противу ратныхъ». Для разработки плана кампании великий князь созвал военный совет «з братомъ своим и с прочими князи и з бояры своими». Но на нем возникли споры и разногласия: «бывшу же промежу ими неединачеству и неимоверьству». Основной причиной этого явилась скудость сил, которые могла выставить Русь после кровопролитной Куликовской битвы: «оскуде бо вся земля Русская отъ Мамаева побоища за Дономъ». В этих условиях великому князю не оставалось ничего иного, как «поиде… не во мнозе въ Переславль, а оттуду поиде мимо Ростовъ на Кострому».

Тем временем Тохтамыш перешел Оку, взял Серпухов «и оттуду поиде къ Москве, воюючи». В оставленной же великим князем Москве начался «мятежь великъ». Одни горожане «хотеху сести въ граде и затворитися, а друзи бежати помышляху». Те, кто предлагал переждать татарскую угрозу в кремлевской крепости, не выпускали никого из города: «не пущаху ихъ, но убиваху ихъ и богатство и имение ихъ взимаху». Волнения во многом были вызваны тем, что столица оказалась без руководства. На этот момент в городе главным, если не считать великой княгини Евдокии, оказался митрополит Киприан: «прииде бо внове изъ Новагорода, предъ пришествиемъ Тахтамышевымъ за два дни». Однако главе Русской церкви не удалось усмирить смуту. Горожане тех, кто «хотяху изыти из града, не токмо не пущаху ихъ, но и грабяху, ни самого митрополита не посты-дешася, ни бояръ великых не усрамишася, но на всех огрозишася и сташа на всех воротех градных и сверху камениемъ шибаху, а доле на земли стояху со оружьи обнаженными и не пущаху никого же выити из града».

Только после долгих переговоров митрополиту Киприану удалось уговорить горожан выпустить его, великую княгиню «и прочихъ съ ними». Правда, при выезде из города их также ограбили. Что касается Киприана, он отправился через Волок в Тверь, а Евдокия двинулась к мужу в Кострому. В том, что митрополита и великую княгиню выпустили горожане, свою роль сыграл, видимо, тот факт, что к столице подошел отступавший под натиском татар отряд под командованием находившегося на московской службе литовского князя Остея, внука Ольгерда. Остей «окрепи градъ и люди и затворися во граде въ осаде со множеством народа» – как с теми, кто остался в городе, так и с беженцами из окрестных волостей.