Сразу после отъезда из столицы пути Киприана и великой княгини разошлись. Судя по сообщению Устюжского летописца, митрополит направился на Волок, где стояла рать князя Владимира Андреевича Серпуховского, а Евдокия «шествовала бо съ Москвы къ Переславлю, а отъ Переславля къ Ростову, а отъ Ростова на Кострому къ великому князю Дмитрею Ивановичю». В силу своего физического состояния она двигалась крайне медленно, часто останавливаясь, в результате чего ее чуть не захватили татарские отряды, грабившие Подмосковье: «И княгиню великую ту мало не постигоша».[869]
Сын Евдокии получил свое имя Андрей в честь мученика Андрея Стратилата, память которого пришлась на день его крещения 19 августа. Хотя мы и не имеем точных сведений о месте проведения этого обряда, можно высказать осторожное предположение, что крещение состоялось в Троицком монастыре, лежавшем на пути следования великой княгини в Кострому, и совершил его племянник преподобного Феодор, который не преминул заехать к своему дяде, чтобы предупредить его о грозившей опасности. На этот раз их свидание было чрезвычайно коротким – сообщив преподобному последние тревожные новости, Феодор отправился с Евдокией в Кострому. Что же касается Сергия, то, согласно летописному известию, преподобный «отъ Тахта-мышова нахожения бежа во Тферь».[870]
Дмитрий Иванович, приглашая Киприана в Москву в начале октября 1382 г., без сомнения, был признателен ему за деятельное участие в судьбе его супруги и сына. Отсюда вполне логично вытекает вывод, что последовавшая вскоре размолвка великого князя и митрополита никоим образом не была связана с нашествием Тохтамыша, а толчком для нее послужили иные события. Какие?
Для разгадки этого мы должны обратиться к совершенно неожиданному источнику, впервые введенному в научный оборот Л. В. Черепниным лишь в середине XX в. Речь идет об Описи архива Посольского приказа 1626 г. Появление этого документа было связано со знаменитым пожаром в Москве 3 мая 1626 г., в результате которого сгорело множество документов московских приказов. По замечанию М. Н. Тихомирова, этот пожар «сделался своего рода памятной датой. Акты, датированные временем до 1626 г., – сравнительная редкость. Документы, которые появляются после пожара 1626 г., существуют в значительном обилии».[871] Пытаясь восстановить утраченную документацию, правительство предприняло опись всех уцелевших документов – как подлинников, так и их копий. Следствием этой работы и стала Опись архива Посольского приказа. Источник этот важен для нас тем, что содержит сведения как о дошедших до нашего времени документах, так и утраченных впоследствии. Среди прочих в Описи 1626 г. упоминается «тетратка ветха, а в ней… грамота великого князя Дмитрея Ивановича и великие княини Ульяны Ольгердовы докончанье о женитве великого князя Ягайла Ольгердовича, жени-тися ему у великого князя Дмитрея Ивановича на дочери, а великому князю Ягайлу, быти в их воле и креститися в православную веру и крестьянство свое объявити во все люди… а которого году, и того… не объявилось».[872]
Л. В. Черепнин, впервые обративший внимание на этот документ, обнаружил дотоле неизвестный факт, не нашедший отражения ни в русских летописях, ни в известных нам западных источниках, – оказывается, предполагался брак великого князя Литовского Ягайло с дочерью московского князя, и на этот счет состоялось специальное соглашение отца невесты – Дмитрия Донского с матерью жениха – Ульяной Александровной (вдовой Ольгерда и являвшейся дочерью тверского князя Александра Михайловича). Л. В. Черепнин предположил, что данный документ был составлен в 1384–1385 гг. При этом он исходил из следующих фактов. 14 августа 1385 г. в замке Крево (Krewo) между Польшей и Литвой была заключена так называемая Кревская уния, по которой великий князь Литовский Ягайло обязывался вступить в брак с польской королевой Ядвигой и провозглашался польским королем. Вместе с братьями он обязывался также принять католичество. Окончательно это соглашение было оформлено 18 февраля 1386 г. браком Ягайло с Ядвигой, а 4 марта он был коронован польским королем (под именем Владислава II Ягелло). Эти факты были известны и ранее. Однако из найденного Л. В. Черепниным свидетельства Описи 1626 г. выяснилось, что наряду с проектом брака Ягайло с наследницей польского престола некоторой частью литовской знати был принят, по договоренности с Москвой, контрпроект, согласно которому Ягайло должен был жениться на русской княжне. Очевидно, этот план вышел из православных кругов, группировавшихся вокруг вдовы Ольгерда княгини Ульяны Александровны. Но в итоге польское влияние в Литве одержало верх над русским.[873] И хотя Л. В. Черепнин не удосужился выяснить хотя бы имя предполагавшейся невесты, его датировка данного соглашения прочно вошла в научную литературу.[874]
Правда, позднее относительно этой датировки появились определенные сомнения. В частности, по мнению Б. Н. Фло-ри, соглашение «было уже подготовлено» до лета 1382 г.[875] У нас имеется возможность уточнить время его появления.
К началу 1380-х гг. Литва оставалась последним европейским государством, правящая верхушка которого еще сохраняла язычество. Но если при Ольгерде внешнеполитическое положение Великого княжества Литовского было достаточно стабильным, то после его смерти в 1377 г. ситуация серьезно ухудшилась. Начавшаяся борьба между членами литовского княжеского рода привела к резкому ослаблению Литовского государства. Этим не преминули воспользоваться соседи. С одной стороны, наступление продолжил главный враг Литвы – Тевтонский орден, с другой – победа на Куликовом поле закрепила за Москвой значение центра воссоединения русских земель, включая и те, что были захвачены Литвой в XIV в.
И орден, и Москва, преследуя свои цели, использовали религиозные лозунги борьбы с язычниками. В этих условиях литовской знати не оставалось ничего иного, как принять христианство. Вопрос заключался лишь в том, по какому обряду это должно было совершиться – по католическому или православному. Ситуация, сложившаяся в начале 1380-х гг., способствовала росту влияния православия, и литовская знать склонялась к союзу с Москвой.
Выяснить дату заключения соглашения о предполагаемом браке между Ягайло и дочерью Дмитрия Донского позволяет случайная оговорка позднейшего летописца. Московский летописный свод конца XV в. поместил под 1381 г. следующее известие: «Того же лета женися великыи князь литовъскыи Ягаило Олгердовичь, поя некоторую королицу не имущу ни отца, ни матери, и ея же ради достася ему королевъство въ Лядьскои земли». Спустя пять лет, под 1386 г. в этом же источнике читаем другое известие: «Того же году великыи князь Ягаило Олгердовичь Литовъскыи еде женитися на Угорьскую землю х королю и женився тамо, крестися въ немецкую веру».[876] Аналогичные сообщения имеются в Никоновской летописи. Под 1381 г. в ней говорится, что «того же лета женися князь Ягайло Литовский», а под 1386 г. читаем: «того же лета князь велики Ягайло Олгердовичь Литовский женися во Угрехъ у короля, и преложися въ немецкую веру Римьскаго закона».[877]
Между тем известно, что Ягайло был женат всего лишь один раз – в 1386 г. состоялся его брак с польской королевой Ядвигой. Но каким же образом в летописях появилось известие о его браке в 1381 г.? Очевидно, позднейший летописец, составляя записи за начало 1380-х гг., наткнулся на какие-то отрывочные сведения о соглашении, по которому планировался брак Ягайло с дочерью Дмитрия Донского, и, не сумев правильно их интерпретировать, предположил, что речь в них шла о браке с польской королевой Ядвигой. Все это позволяет отнести соглашение вдовы Ольгерда Ульяны и Дмитрия Донского о возможном браке их детей именно к 1381 г. Невестой Ягайло должна была стать дочь Дмитрия Софья.
Однако уже в следующем году ситуация резко изменилась. Нашествие Тохтамыша положило конец надеждам Москвы на руководящую роль в Восточной Европе. Неблагоприятно для нее сложились и иные обстоятельства. 14 сентября 1382 г. скончался польский и венгерский король Лайош (Людовик) Великий. Наследников у него, кроме единственной дочери, не было, и в Польше начался период бескоролевья (сентябрь 1382 г. – октябрь 1384 г.). Все это привело к тому, что у Ягайло вместо малопривлекательной возможности стать зятем данника татарского хана появилась реальная надежда добиться польского престола, что впоследствии и произошло.
В этих условиях соглашение о его будущем браке с московской княжной теряло всякий смысл, и он поспешил отказаться от него.[878]
Все эти сведения дошли до Москвы примерно в октябре 1382 г., и Дмитрий, поняв крушение всех своих планов, по давней отечественной традиции поспешил найти виновных. Искать их долго не пришлось – главным виновником был объявлен Киприан. Летописи молчат о сути претензий великого князя к митрополиту, однако, вероятно, главный упрек Киприану состоял в том, что он так и не смог добиться того, чтобы заключенный еще в 1381 г. проект брачного договора превратился в реальность. Ссора зашла так далеко, что Киприану не оставалось ничего иного, как покинуть Москву и более не возвращаться в нее при жизни Дмитрия Донского.
И хотя митрополит уехал из Москвы, он не перестал быть главой Русской церкви. Стремясь как можно сильнее досадить Киприану, Дмитрий обратил свой взор на опального Пимена.
Известно, что осенью 1382 г. Пимен находился в Твери. Но каким образом он оказался в этом городе? Мы расстались с Пименом в конце 1380 г., когда по приказу великого князя он был схвачен в Коломне и отправлен в заточение в Чухлому. Свидетелями «встречи» Пимена на Руси стали сопровождавшие его патриаршие послы, которые по своем возвращении в Константинополь поспешили доложить об увиденном главе Вселенской церкви. Из соборного определения 1389 г. нам становится известно о реакции патриарха Нила: «Узнав об этом и почитая недобрым делом, если человек, получивший рукоположение от Церкви, каким бы то ни было образом подвергнется телесному бедствию от мирских властей, патриарх посылает грамоту князю, прося принять Пимена как местного архиерея».[879]
Г. М. Прохоров, комментируя данную фразу, полагает, что «патриарх из соображений престижа убеждал московского князя разделить Русскую митрополию, принять Пимена как местного – т. е. великорусского – митрополита».[880] Однако, на наш взгляд, речь в данном случае шла не о разделе Русской митрополии (свою силу сохраняли прежние решения Константинополя о ее единстве), а лишь о том, чтобы Пимен был назначен главой одной из русских епархий. Судя по тому, что он провел в чухломской ссылке «лето едино», великий князь согласился с этим предложением патриарха и в конце 1381 – начале 1382 г. Пимен очутился на свободе.
Спустя несколько месяцев пробил его «звездный час». Сразу после отъезда Киприана великий князь послал за Пименом в Тверь. Летопись сохранила подробности его торжественной встречи: «и срете его священный соборъ съ кресты, и самъ князь великы срете его далече отъ града, з детми своими, и з бояры, и со множествомъ народа, съ че-стию и съ любовию».[881]
Кто подсказал Дмитрию Донскому мысль о возвращении Пимена? Историки обратили внимание на то, что в начале осени 1382 г. в Твери, кроме Киприана и Пимена, оказался и Сергий Радонежский. Тверь XIV в. по современным меркам была весьма небольшим городом, и трое высокопоставленных священнослужителей волей-неволей должны были встречаться между собой. Это обстоятельство позволило А. А. Косорукову предположить, что главную роль в назначении Пимена сыграл троицкий игумен. Под пером историка возникает следующая картина: «Сергий Радонежский предвидел нашествие Тохтамыша, изменническое поведение Киприана и его бегство из Москвы в Тверь вопреки распоряжению великого князя. Мы думаем, что обо всем этом преподобный своевременно сказал и Дмитрию Ивановичу, который, увы, колебался, сомневался, что и побудило Сергия Радонежского поехать в Тверь (возможно, под каким-либо предлогом), чтобы быть свидетелем политического двуличия Киприана и доказать это с фактами в руках умному, честному, трезвомыслящему, но не наделенному особой проницательностью Дмитрию Ивановичу… Мы полагаем, что решение о высылке Киприана из Руси было обсуждено и принято Дмитрием Ивановичем вместе с Сергием Радонежским».[882]
Однако факты противоречат этим предположениям. Вскоре после своего изгнания из Москвы Киприан составил два послания. Первое из них было адресовано великому князю и содержало призывы к примирению.[883] Гораздо больший интерес для нас представляет другое, более короткое послание, которое, по словам Л. А. Дмитриева, «отличается наиболее сильным личным чувством… в нем проскальзывает чувство горести и усталости автора от той борьбы, которую ему приходилось вести за митрополичий престол».[884]
Это письмо не содержит ни даты, ни имени адресата, а обращено к «възлюбленному сыну моему а игумену с всею еже о Христе братиею». И далее автор пишет: «Буди ти сведомо, сыну: еду к Царюгороду коньми на Волошскую землю. Мне не хотелося от своих детий нигде не бывати. Да что взяти! Хто мене в труд путный вложил в сее время? Господь Бог паки да подасть ему познати истину. А мне борзо быти у вас из Царягорода. А лживаго челоека и льстиваго Бог объявить. Ты же прележи своей пастве, ведый, яко о них слово въздаси Богови. Аще ли кто не послушаеть, о том болши прилежи и учи. Веси бо слово Господне глаголющее: „Изводять честное от недостоиньства, яко уста моя будеть“. Маловременна бо есть жизнь наша, и блажен человек, ходяй в заповедех Господних. Отпиши же ми ко мне – дати ми сведомо, как еси. А господь Бог да съблюдеть вас неврежены».[885]