Так продолжалось две недели, почти три. Мама отказалась отвечать на звонки, при этом не оставляя трубку снятой с рычага. В те времена у телефонных аппаратов внутри был колокольчик, так что до тех пор, пока я не брала трубку, он звонил не хуже пожарной сигнализации.

– Просто позови маму к телефону, – просил папа. Голос у него срывался, как у восьмиклассника. – Скажи, что я у Роли. Она может позвонить ему, если не верит.

За минуту до начала новостей с Джонни Карсоном Роли позвонил сам.

– С тобой мама тоже не хочет разговаривать, – сообщила я, даже не поздоровавшись.

– А ты, Шорисс? – спросил дядя. – Смягчится ли твое сердце настолько, чтобы поговорить со старым Роли?

Я и сама не знала, что творится в моем сердце. Я каждый день ходила в школу, как обычно. Получала тройки по контрольным, играла сносные арпеджио на флейте и была такой же среднестатистической и невидимой, как и до появления Даны в нашей посудной лавке. Впервые за много лет я радовалась, что папа поддержал мое желание учиться в старшей школе в северной части города, так далеко от района: на машине добираться приходилось двадцать пять минут, а на общественном транспорте – сорок пять. Дана училась в старшей школе имени Мэйса – в двух шагах от нашего дома. Естественно, слухи переползли из поколения в поколение: от миссис Грант к Рут Николь Элизабет, а уж от нее распространились повсюду. Даже если Дана не слышала, как окружающие шепчутся, она, скорее всего, была на взводе. Точно так же чувствовали себя мы с мамой, втирая в волосы клиенткам средства для распрямления, делая холодную завивку и наращивание. Невозможно было узнать, кто и что слышал, и все, что оставалось, – жить так, словно никто ничего не знает, постоянно тревожась, что всем все известно.

Семнадцать дней и восемнадцать ночей, пока папы не было дома, мама приходила спать ко мне на кровать с балдахином. Это была не моя идея. На вторую ночь она постучала в косяк двери, напившаяся персикового шнапса и жалкая. Я подвинулась, насколько могла – мой зад уперся в стену. Под маминым весом кровать сильно прогнулась.

– Ты не спишь, Шорисс? Не могу уснуть.

Она легла на бок, пристраиваясь возле меня. Мама была мягкая и теплая, от нее пахло шнапсом и засаленной шелковой головной повязкой.

– Теперь ты одна у меня осталась, – сказала она.

– Нет, – возразила я. – Это не так, у тебя есть еще «Розовая лиса».

– Может быть. Если я разведусь с твоим отцом, все наше имущество придется поделить. Может, он захочет выкупить мою половину. Они с Роли могут сложиться и выкупить долю, а потом поселить здесь ту женщину и ее дочь.

– Папа и Роли этого не сделают.

– Мы не можем знать, что они сделают, Шорисс. Понимаешь? Кто угодно и в любой момент может вытворить все, что ему в голову взбредет.

Я не могла вообразить, что папа и Роли выпрут маму из ее же дома, закроют «Розовую лису» и вынудят маму арендовать рабочее место в чужом салоне. Однако две недели назад я не могла представить, что у них есть вторая семья и по средам они ужинают дважды. Когда я не прилагала усилий держать мысли в узде, то воображала папу: голый, не считая очков, под покрывалом из шенили, качающейся грудой нависает над красивой Даниной мамой, разметавшей волосы по атласной подушке.

Я дала маме десять дней на траур, рассуждая так: если у человека умирает родственник, ему дают на работе неделю отпуска. Во время этой паузы я утешала маму, как могла, а она страдала над старыми фотоальбомами. Я опустилась на колени рядом, когда мама перетряхнула верхний ящик папиной тумбочки: мелочь, спичечные коробки, презервативы и даже малюсенькая баночка с моими молочными зубами раскатились по ковру. Когда мама из-за нервов утратила аппетит, я не заставляла ее есть мою стряпню. После возвращения аппетита я не пыталась ей помешать, пока она лопала крем для торта из банки, отправляя масляную сладость в рот ложку за ложкой. Я решила, что у нее есть на это право. На десятую ночь я начала проявлять, что называется, «жесткость из чувства любви». Стоило ей начать шмыгать носом, я внутренне собралась и сказала:

– Да хватит уже тосковать. Тебе надо разозлиться, прийти в ярость. Будь я на твоем месте, я пошла бы на кухню и сварила кастрюльку кукурузной каши.

Мама крепче стиснула меня под простыней.

– Не шути с этим.

Я-то шутила, но в каждой шутке есть доля правды. Мне казалось, за то, что сделал отец, должны быть какие-то последствия.