Леди долго руки мыла,Леди крепко руки тёрла.Эта леди не забылаОкровавленного горла.Леди, леди! Вы как птицаБьётесь на бессонном ложе.Триста лет уж вам не спится —Мне лет шесть не спится тоже.1921«Ищи меня в сквозном весеннем свете…»
Ищи меня в сквозном весеннем свете.Я весь – как взмах неощутимых крыл,Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,Я легче зайчика: он – вот, он есть, я был.Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!Услышь, я здесь. Касаются меняТвои живые, трепетные руки,Простёртые в текучий пламень дня.Помедли так. Закрой, как бы случайно,Глаза. Ещё одно усилье для меня —И на концах дрожащих пальцев, тайно,Быть может, вспыхну кисточкой огня.20 декабря 1917–3 января 1918На грибном рынке
Бьется ветер в моей пелеринке…Нет, не скрыть нам, что мы влюблены:Долго, долго стоим, склоненыНад мимозами в тесной корзинке.Нет, не скрыть нам, что мы влюблены!Это ясно из нашей заминкиНад мимозами в тесной корзинке —Под фисташковым небом весны.Это ясно из нашей заминки,Из того, что надежды и сныПод фисташковым небом весныРасцвели, как сводные картинки…Из того, что надежды и сныНа таком прозаическом рынкеРасцвели, как сводные картинки, —Всем понятно, что мы влюблены!18–19 февраля 1917Перед зеркалом
Nel mezzo del cammin di nostra vita[1]
Я, я, я! Что за дикое слово!Неужели вон тот – это я?Разве мама любила такого,Желто – серого, полуседогоИ всезнающего, как змея?Разве мальчик, в Останкине летомТанцевавший на дачных балах, —Это я, тот, кто каждым ответомЖелторотым внушает поэтамОтвращение, злобу и страх?Разве тот, кто в полночные спорыВсю мальчишечью вкладывал прыть, —Это я, тот же самый, которыйНа трагические разговорыНаучился молчать и шутить?Впрочем – так и всегда на срединеРокового земного пути:От ничтожной причины – к причине,А глядишь – заплутался в пустыне,И своих же следов не найти.Да, меня не пантера прыжкамиНа парижский чердак загнала.И Виргилия нет за плечами, —Только есть одиночество – в рамеГоворящего правду стекла.18–23 июля 1924, Париж«Перешагни, перескочи…»
Перешагни, перескочи,Перелети, пере – что хочешь —Но вырвись: камнем из пращи,Звездой, сорвавшейся в ночи…Сам затерял – теперь ищи…Бог знает, что себе бормочешь,Ища пенсне или ключи.Весна 1921, 11 января 1922«Нет ничего прекрасней и привольней…»
Нет ничего прекрасней и привольней,Чем навсегда с возлюбленной расстатьсяИ выйти из вокзала одному.По – новому тогда перед тобоюДворцы венецианские предстанут.Помедли на ступенях, а потомСядь в гондолу. К Риальто подплывая,Вдохни свободно запах рыбы, маслаПрогорклого и овощей лежалыхИ вспомни без раскаянья, что поездУж Мэстре, вероятно, миновал.Потом зайди в лавчонку banco lotto[2],Поставь на семь, четырнадцать и сорок,Пройдись по Мерчерии, пообедайС бутылкою «Вальполичелла». В девятьПереоденься, и явись на Пьяцце,И под финал волшебной увертюры«Тангейзера» – подумай: «Уж теперьОна проехала Понтеббу». Как привольно!На сердце и свежо и горьковато.1925–1926Вадим Шершеневич
Жернова любви
Серые зерна молотим и бьемТяжелой и пыльною палкой,В печке нечищенной пламем томим,Чтоб насытиться белою булкой.Грязную тряпку на клочья и в чанРычагам на потеху, – и что же?Выползает из брюха проворных машинБелоснежной бумагой наружу.Так мне нужно пройти через зубья судьбыИ в крапиве ожгучей разуться,Чтобы вновь обеленным увидеть себяИ чтоб нежным тебе показаться.1923«О царица поцелуев!..»
О царица поцелуев! Ложе брачное цветамиУкрашай в восторге пьяном и не думай о грядущем!Шкуры львов и пестрых тигров пусть расстелятся пред нами.Будь, как Солнце, ярким светом и, как Солнце, будь зовущей!О принцесса дремных сказок! Тьму лесов наполни песней,Созови из вод русалок, кликни дремлющего Пана.Будь, как влага ранним утром, легче, тоньше, бестелесней,Будь летучею росою или дымкою тумана!О богиня строк певучих! Из темниц веков старинныхПробуди напевы, звоны, сочетанье зыбких линий,Будь звончей сонетов нежных – и прекрасных, и невинных,Будь сама собой, о Сольвейг, лучезарною богиней!1911Последнее слово обвиняемого
Не потому, что себя разменял я на сто пятачков Иль, что вместо души обхожусь одной кашицей рубленой, — В сотый раз я пишу о цвете зрачков И о ласках мною возлюбленной.Воспевая Россию и народ, исхудавший в скелет, На лысину бы заслужил лавровые веники, Но разве заниматься логарифмами бед Дело такого, как я, священника? Говорят, что когда – то заезжий фигляр,Фокусник уличный, в церковь зайдя освященную, Захотел словами жарче угля Помолиться, упав перед Мадонною. Но молитвам не был обучен шутник, Он знал только фокусы, знал только арийки, И перед краюхой иконы поник И горячо стал кидать свои шарики. И этим проворством приученных рук, Которым смешил он в провинции девочек, Рассказал невозможную тысячу мук, Истерзавшую сердце у неуча. Точно так же и я… мне до рези в желудке противноПисать, что кружится земля и поет, как комар.Нет, уж лучше перед вами шариком сердца наивно Будет молиться влюбленный фигляр.Август 1918Принцип звука минус образ
Влюбится чиновник, изгрызанный молью входящих и старый,В какую-нибудь молоденькую худощавую дряньИ натвердит ей, бренча гитарой,Слова простые и запыленные, как герань.Влюбится профессор, в очках, плешеватый,Отвыкший от жизни, от сердец, от стихов,И любовь в старинном переплете цитатыПоднесет растерявшейся с букетом цветов.Влюбится поэт и хвастает: «ВыгранюВаше имя солнцами по лазури я!»Ну, а если все слова любви заиграныБудто вальс «На сопках Манчжурии»?!Хочется придумать для любви не слова, а вздох малый,Нежный, как пушок у лебедя под крылом,А дураки назовут декадентом, пожалуй,И футуристом – написавший критический том!Им ли поверить, что в синий,Синий,Дымный день у озера, роняя перья, как белые капли,Лебедь не по – лебяжьи твердит о любви лебедине,А на чужом языке (стрекозы или цапли).Когда в петлицу облаков вставлена луна чайная,Как расскажу словами людскимиПро твои поцелуи необычайныеИ про твое невозможное имя?!Вылупляется бабочка июня из зеленого кокона мая,Через май за полдень любовь не устанет расти,И вместо прискучившего: «Я люблю тебя, дорогая!» —Прокричу: «Пинь – пинь – ти – ти – ти!»Это демон, крестя меня миру на муки,Человечьему сердцу дал лишь людские слова,Не поймет даже та, которой губ тяну я рукиМое простое: «Дэ – сэ – фиоррррр – эй – ва!»Осталось придумывать небывалые созвучья,Малярною кистью вычерчивать профиль тонкий лицаИ душу, хотящую крика, измучитьНевозможностью крикнуть о любви до конца!Март 1918Принцип растекающегося звука
Тишина. И на крыше.А выше —Еще тише…Без цели…Граммафоном оскалены окна, как пасть волчья.А внизу, проститутками короновавши панели,Гогочет, хохочет прилив человеческой сволочи.Легкий ветер сквозь ветви.Треск вереска, твой верящий голос.Через вереск неся едкий яд, чад и жуть,Июньский день ко мне дополз,Впился мне солнцем прожалить грудь.Жир солнца по крыше, как по бутербродамЖидкое, жаркое масло, тек…И Москва нам казалась плохим переводомКаких – то Божьих тревожных строк.И когда приближалась ты сквозными глазами,И город вопил, отбегая к Кремлю,И биплан твоих губ над моими губамиОчерчивал, перевернувшись, мертвую петлю, —Это медное небо было только над нами,И под ним было только наше люблю!Этим небом сдавлены, как тесным воротом,Мы молчали в удушьи,Все глуше,Слабей…Как золотые черепахи, проползли над городомПесками дня купола церквей.И когда эти улицы зноем стихалиИ умолкли уйти в тишину и грустить, —В первый раз я поклялся моими стихамиСебе за тебя отомстить.Июнь 1918«Нет слов короче, чем в стихах…»
Нет слов короче, чем в стихах,Вот почему стихи и вечны!И нет священнее греха,Чем право полюбить беспечно.Ах, мимолетно все в веках:И шаг чугунный полководца,И стыд побед, и мощный страх, —Лишь бред сердец веками льется!Вот оттого, сквозь трудный бой,Я помню, тленом окруженный:– Пусть небо раем голубо,Но голубей глаза влюбленной!Пусть кровь красна – любовь красней,Линяло – бледны рядом с нейЗнаменный пурпур, нож убийцы,И даже ночь, что годы длится!Как ни грохочет динамитИ как ни полыхнет восстанье, —Все шумы мира заглушитВздох робкий первого признанья.Вот потому и длится векЛюбовь, чья жизнь – лишь пепел ночи,И повторяет человекСлова любви стихов короче!1931