Папаша крепко прижал ее к своей бочкообразной груди, обхватил мощными руками и не отпускал долго-долго.

Серафина положила голову ему на грудь, обняла его дрожащими руками и глубоко, прерывисто вздохнула от счастья, потому что снова была с папашей. Она ощущала тепло его рук и слышала его дыхание. Это было чудо. Она чувствовала его, чувствовала по-настоящему, а он чувствовал ее.

А еще она чуяла запах его хлопчатобумажной рубашки, и машинного масла, и знакомый запах папашиного тела, перемешавшийся с запахами мастерской, и дубовых скамеек, и горящих углей в самодельной плите, на которой они готовили еду, и крошащегося каменного пола, и смазанного маслом металла молотков, отверток и других инструментов. Она была жива. И наконец-то, наконец-то, наконец-то в мастерской, в папашиных руках. Она вернулась домой.

Потом Серафина долго плескалась в теплой воде, смывая могильную землю и засохшую кровь, а после этого переоделась в простое чистое платье. Все это казалось ей верхом роскоши.

Они с папашей никак не могли поверить в то, что происходящее им не снится. Смотрели и не могли насмотреться, постоянно дотрагивались друг до друга, убеждаясь, что все это правда.

Папаша приготовил праздничный ужин из курицы с клецками под своим любимым соусом, жареной окры и овсянки с добавлением тепла масла и сыра. Серафина так проголодалась, что съела подчистую все, что ей положили, и еще попросила добавки. Прохладная вода в стакане, простая еда, но рядом с папашей — все казалось ей божественным наслаждением.

— Наконец-то хорошо поела, — с удовлетворением проговорил папаша, глядя, как Серафина выскребает дно железной тарелки.

— Просто очень вкусно, — честно ответила Серафина, но папаша просиял от радости.

За ужином он говорил — не на какую-то конкретную тему, а обо всем, от радости, желая показать, что все опять хорошо. Рассказывал, как чинил механизмы и решал ежедневные проблемы. Серафина всегде любила эти истории, в которых папаша представал скромным тружеником, с помощью молотка и отвертки преодолевающим любые невзгоды, а сегодня она слушала с особым удовольствием.

Девочка с трудом сдерживала себя: ей так хотелось сказать, что она видела чудесные волшебные огоньки, разбросанные по саду во время вечернего праздника, и сияющий в темноте маяк, который указывал ей путь домой. А как она гордилась своим папашей в парадном костюме, когда он с улыбкой смотрел на лампочки, изготовленные для летнего бала!

Позже, когда они мыли посуду, папаша заговорил серьезнее.

— Я понимаю, что тебе, может быть, тяжко говорить об этом сейчас, Сера, — сказал он. — Но что же происходило с тобой все это время?

Было очень непросто ответить так, чтобы он — да и все остальные — поняли и поверили, но Серафина сделала все, что могла.

Она была уверена: папаша знает о том, что ее мать — горнольвица. Но догадывался ли он, что и Серафина при желании может бегать на четырех лапах? Может, он и подозревал что-то, но явно предпочитал не думать об этом, так же, как о призраках и прочих созданиях ночи. Для папаши Серафина была его дочерью, обычным человеком, двенадцатилетней девочкой, которую он обожал больше всего на свете, и он не желал представлять ее как-либо иначе. Серафина не сомневалась, что для папаши будет шоком увидеть ее в облике припавшей к земле, рычащей, выставившей когти черной пантеры. Но все же он наверняка знал о том, что происходит в лесу глубокой ночью, поскольку много раз предостерегал Серафину, чтобы она туда не ходила.

— Ты помнишь наших старых врагов?.. — начала Серафина.

— Тех, которые отлавливали животных и держали их в клетках в сосновом бору несколько месяцев назад?

Она кивнула:

— Они вернулись, па, и напали на меня. Я была ужасно ранена.

По глазам папаши она видела, что ему больно это слышать.

— Они заперли меня в темном месте, и я никак не могла выбраться оттуда.