18

На следующий день Краснов встретился с Василисой в кафе на Невском проспекте. Они сидели у самого окна, за которым, нескончаемым пестрым потоком, проходили люди, простреливали машины, медленно проползали автобусы и троллейбусы. Солнце ослепляло, было жарким, разъедающим, почти южным. На стекло пестрыми всполохами падала разноцветная пыль. На широких щитах, практически у самого проспекта, то вспыхивала, то гасла реклама. Прямо перед Николаем, на одном из таких щитов, мигала огромная бутылка с надписью Бон Аква. Полуобнаженный юноша подносил воду к губам, пил и улыбался. Прозрачные струи стекали по загорелым шее и плечам. Затем все гасло, снова вспыхивало и прокручивалось заново. Николай не мог отвести глаз от слова Аква. Оно буквально застряло в голове. Оно что-то напоминало ему. Какую-то аббревиатуру. Но что именно, он никак не мог уловить. Он понимал только, что примерно такое же чувство он испытывал, когда в квартире Волкова смотрел на старый снимок, на котором была запечатлена бочка с надписью Квас. У бочки с квасом стоял неизвестный Краснову человек в плаще телесного цвета и синем берете. Он пил квас и подмигивал. Николай все силился понять, но это было бесполезно. Это было на уровне подсознания. Оно, как этот рекламный щит, – то вспыхивало, то гасло… Единственное, что он точно понимал, – что-то крылось не в картинках, не в воде, не в квасе, не в незнакомце в синем берете, а в этих двух словах – КВАС и АКВА. Точнее, в этих буквах…

Василиса пила апельсиновый сок и внимательно смотрела на него. День был жарким. Она была одета в легкое шелковое нежно-бирюзовое платье с ручной вышивкой. На манжетах и воротнике вырисовывались едва заметные тоненькие восточные узоры. На ногах красовались легкие кожаные босоножки сливочного цвета. Николай оторвал взгляд от окна и посмотрел Василисе прямо в глаза. Он только сегодня заметил, какими они были необычными – золотисто-серыми, похожими на два маленьких солнца. В этот день он впервые почувствовал какое-то притяжение, исходящее то ли от нее к нему, то ли от него к ней, какой-то не проявлявшийся до этого дня взаимный магнетизм. Это не было похоже на влюбленность с его стороны. Нет. Здесь было что-то другое. Что-то неведомое, скрытое, идущее из 1980-х. Такое же необъяснимое, как то, что исходило от рекламы Бон Аквы. Он улыбнулся. Она тоже ответила ему улыбкой и пригубила сок, в котором уже почти растворились кубики льда.

– Василиса… – начал Николай. – Я хотел расспросить вас кое о чем из вашего детства… Я думаю, что это будет неприятно для вас. Сразу предупреждаю.

Василиса пристально смотрела на него и молчала. Она внимательно слушала, ждала, хотя было очевидно, что она догадывалась, о чем он хочет расспросить ее. Николай уже заметил эту закономерность, каждый раз, когда он расспрашивал ее об отце, он четко осознавал, был абсолютно уверен в том, что она знает, о чем он собирается спросить ее. И в этот раз все повторялось. Он видел, что она все знала заранее.

– Ваши шрамы на руке… Они как-то связаны с вашим отцом? – тихо спросил он.

Она опустила глаза. Затем она подняла левую руку, медленно приподняла рукав платья и, наконец, Николай смог разглядеть во всех деталях те самые два шрама, которые он видел до этого лишь мельком. Один был длинным, розовым, тянулся от локтя до запястья. Второй – небольшой, но очень глубокий, почти красный, ближе к локтю. Василиса посмотрела на него.

– Мне было тогда пять лет, – сказала она спокойным, уверенным голосом. Николай не услышал в ее интонации ни тени боли или сожаления. Она свыклась с этим шрамом, она срослась с ним. Николай думал… только ли на руке отпечатался этот шрам? Или его отражение жило где-то в глубине? Где-то глубоко под кожей? Там, куда никто не был в состоянии заглянуть…

Она улыбнулась.

– Не пугайтесь вы так… И не жалейте меня. Я их скрываю только, чтобы не привлекать внимания. Чтобы не вызывать жалость. По сути…я сама и виновата, что хожу с этими отметинами.

– Вы виноваты?

– Да… Убегала от отца… Не слушалась… И упала на ящик с инструментами. Порезалась о тесак и пилу, еще и сломала запястье. Рука долго не заживала. Вот что бывает иногда, когда дети не слушаются.

Она тихо засмеялась. Но все равно, в ее глазах Николай улавливал едва заметную тень грусти. Ее невозможно было скрыть за всеми этими историями про непослушных детей и разбросанные по дому инструменты. Эта грусть то вспыхивала, то снова растворялась, гасла. Все же у Василисы были необычные глаза. В них как будто бы все сгорало… но затем снова возрождалось из пепла… стоило ей только улыбнуться и весело посмотреть на собеседника.

– Все же… Я хотел бы понять, – продолжил Краснов. – Отец был с вами строг? Баловал вас? Был холоден, безразличен? Как бы вы могли охарактеризовать его отношение к вам?.. Он любил вас?

Василиса хитро сузила глаза и опять улыбнулась.

– Я бы сказала, – тихо произнесла она, наклонившись ближе к Николаю. – Он был и строг, и холоден, и любил, и ненавидел… Было всё… Собственно, как и во всех семьях. Разве бывает, чтобы отношения были ровными?

– Ну, бывает же, что отец – тиран. Бьет детей, оскорбляет, лишает материальных поощрений…

– Нет. Это не про Вениамина Волкова. Если хотите знать… Он очень любил меня, хотя, одновременно, и как-то по-особенному, болезненно, ненавидел. Ничего не мог с собой поделать. Вспышки гнева настигали его неожиданно. Он как будто реагировал на какие-то ведомые только ему одному сигналы и впадал в ярость… Это прорывалось вне его воли. Я долго думала – почему? Лишь потом, спустя годы, поняла (или мне только кажется, что поняла)… во мне он видел плод своей ошибки.

– Ошибки? Что вы хотите этим сказать?

– Я ассоциировалась у него с той далекой историей – с мамой, Андреем Огневым, дядей Константином и его собственным отношением к маме и Андрею… Я была символом осуждения Андрея, его заключения, его сломанной жизни… Мне кажется, что он всегда воспринимал меня нерождённым ребенком Андрея. Его упущенной возможностью. Непрожитой жизнью его потенциального дитя… Да он мне и сам говорил, что меня «не существует»… Я – лишь иллюзия. Его иллюзия.