«На днях я имел случай убедиться в силе подобного принуждения к ассоциации благодаря наблюдениям в другой сфере. На несколько недель мне пришлось сменить свою привычную постель на более жесткое ложе, на котором сновидения мои стали, должно быть, более многочисленными или яркими, только вот достигнуть нормальной глубины сна мне, скорее всего, не удавалось. В течение первой четверти часа после пробуждения я помнил все сновидения этой ночи и старался их записать и разгадать. Мне удалось объяснить все эти сновидения двумя обстоятельствами: во-первых, необходимостью оформления тех представлений, которые мимоходом возникали у меня в течение дня, но были лишь намечены и не обрели завершения, и, во-вторых, навязчивой тягой к тому, чтобы связывать между собой все, что возникает при таком состоянии сознания. Возможно, воздействием последнего фактора и объяснялась бессмысленность и несообразность этих сновидений» [45:94].
Фрейд на пути к тайне сновидения. Весной 1894 года он объявляет Брейеру о том, что научился толковать сны. Однако он явно поторопился. До явления «Ирмы» еще больше года.
Интерес Фрейда к сновидениям, можно сказать, был неизбежным, даже в том случае, если бы пациенты не стали ему их пересказывать. Почему? Потому что, если бы на путь сновидений его не поставили пациенты, то это сделала бы литература немецкого романтизма. В частности, сочинения Эрнеста Теодора Амадея Гофмана, которым было уготовано особое место в творчестве Зигмунда Фрейда. Ведь не случайно одна из принципиальных его работ, «Жуткое», представляет собой анализ «Песочного человека» Э. Т. А. Гофмана. Через романтизм Фрейд осмысляет основания психоанализа – вытеснение и возврат вытесненного, навязчивое повторение и бессознательное.
Рассуждая в XI семинаре о бессознательном, Лакан говорит, что это – «ни бытие, ни небытие», а «несбывшееся» [25:36]. И дальше вполне в духе романтизма: это – «обиталище нерожденных душ», призраков, или, в духе гностиков, обитель сильфов, гномов и других промежуточных существ. Откуда и эпиграф, который избирает к «Толкованию сновидений» Фрейд,
Сновидения имеют смысл, записанный, разумеется, на языке сновидений
Откуда у Фрейда готовность к опасному путешествию? Из уверенности в том, что
О толке и толковании, то есть, можно сказать, о психоаналитической диспозиции
Итак, Фрейд присоединяется не к научной традиции, а к древнегреческой, в первую очередь-к Артемидору. «Толкование сновидений» продолжает линию артемидоровой «Онейрокритики». В самом широком смысле слова Фрейд присоединяется ко всем тем, кто верит в смысл сновидений, – к «обычным людям». Точнее, научной, профессиональной точке зрения он противопоставляет мнение «обычных людей», то есть любителей, дилетантов
Для любителей сновидения имеют смысл, в том числе и клинический. Вот почему важны в этой истории сны пациентов и сны о пациентах, пациентках, таких как Ирма. Вот почему важны их рассказы об увиденном во сне. Как говорит Лакан об «Ирме»,
«сновидение это показывает нам, что аналитические симптомы возникают в потоке речи, стремящемся проложить себе путь. На пути этом она всегда сталкивается с двойным сопротивлением: как со стороны того, что мы сегодня, ввиду недостатка времени, назовем собственным
Впрочем,
Итак, Фрейд следует за Ирмой и Артемидором. Впрочем, в принципиальном пункте с автором «Онейрокритики» он расходится. В 1914 году Фрейд добавляет к «Толкованию сновидений» примечание, посвящая его своему древнегреческому предтече, в котором пишет:
«…принцип его искусства толкования, принцип ассоциаций, идентичен с магией. Элемент сновидения означает то, о чем он напоминает. Разумеется, то, о чем он напоминает толкователю сновидения! Неустранимый источник произвола и ненадежности связан с тем обстоятельством, что элемент сновидения может напоминать толкователю об одних вещах, а остальным людям – о чем-то другом. Техника, излагаемая мною в дальнейшем, отличается от античной в одном важном пункте – работа по толкованию возлагается на самого сновидца. В ней в расчет принимается то, что приходит в голову по поводу данного элемента не толкователю сновидения, а сновидцу» [46:117].
Техника Фрейда расходится с техникой Артемидора. Если истина сновидения заключена в самом сновидении, то единственный, кто может привнести в него смысл, это сам сновидец. Ответственность – на нем. В другом примечании к «Толкованию сновидений», которое Фрейд делает в 1925 году, он отнюдь не лишний раз напоминает, что толкование – не интеллектуальная игра: «Толкователь сновидений должен не играть своим умом, а опираться на мысли сновидца» [46:50]. Вопрос о том, кто именно дает толкование, резонирует принципиальным вопросом о том, какую позицию занимает аналитик. В терминах Лакана, Фрейд отказывается от позиции знающего, от положения господина. Для Фрейда, в отличие от Артемидора, смысл сновидения открывается не аналитику, а анализанту. Психоаналитик –
В начале второй главы Фрейд в связи с Артемидором говорит
Метафорой письменности бессознательного для Фрейда в «Толковании сновидений» служит иероглифическое письмо, и в этом он, как говорит Лакан, проявляет «гений лингвиста». От подобия воображаемых форм, от мистической веры в мир универсальных символов он уходит к меняющемуся миру
«Надо сказать, однако, что понимание этого дается с трудом и что описанное выше недомыслие до такой степени распространено, что психоаналитика нужно прежде убедить, что он занимается декодированием, а уже потом, может быть, решится он пройти вместе с Фрейдом по его маршруту («посмотрите на статую Шампольона» – скажет ему гид), и поймет, что он занимается не чем иным, как дешифровкой: разница в том, что криптограмма становится в полном смысле слова криптограммой лишь в том случае, если она записана на утраченном языке» [20:68].
Формула Лакана, согласно которой младенец рождается во всегда уже предуготовленную ему символическую купель, отнюдь не означает предустановленных значений. Значение обусловлено употреблением, как сказал бы Витгенштейн. Значение обретается в ходе смещения по прокладываемым ассоциативным мнемотропам, как сказал бы Фрейд. Значение обретается в представлении одних означающих другим, как сказал бы Лакан. Пример такого, лингвистического толкования также обнаруживается у Артемидора.
«Наиболее красивый пример толкования сновидений, дошедший до нас из древности, основывается на игре слов. Артемидор рассказывает [4-я книга, 24-я глава]: «Но мне кажется, что и Аристандр дал очень удачное истолкование Александру Македонскому, когда тот осаждал Тир и, раздосадованный упорным сопротивлением города, увидел во сне сатира, пляшущего на его щите; случайно Аристандр находился вблизи Тира в свите царя, победившего сирийцев. Разложив слово «сатир» [Σάτύρος] на Σά и τύρος, он содействовал тому, что полководец повел осаду энергичнее и взял город (Σάτύρος = Тир твой)» [46:118].
Таким образом, на своем пути постижения языка сновидений Фрейд понимает, что язык этот не некий гипотетический естественный, но «природа» его лингвистическая. Такова же и «природа» психоаналитическая, «природа» толкования. Лакан понимает, что эта идея, как ни странно, ближе японцам, обращаясь к которым в «Токийской речи», он говорит: «Если подойти к чтению Фрейда свободным от психологических предрассудков, что вам, вероятно, сделать значительно проще, чем людям Запада, то поражает в нем в первую очередь то, что единственные вещи, о которых у него идет речь, – это слова» [29:29]. Именно психологические предрассудки не позволяют западному человеку расслышать то, что толкует ему психоаналитик.