Воровство не стояло на первом месте в списке моих детских шалостей. Я просто увидел связь между деньгами, оставленными отцом на стойке — всё его пособие на переезд — и кондитерским магазином, местоположение которого уже отложилось в памяти. Именно в такие дни я начинал верить, что нет ничего невозможного, а мои родители понимали, что им стоит ждать неожиданностей от их младшего сына.

Это было нешуточное дело. Рождённые в неопределённости Великой депрессии и выросшие во время Второй мировой войны мои мама и папа бережно выстраивали совместную жизнь, избегая сюрпризов. Папа решил строить карьеру в армии из чисто практических соображений — индивидуальность в обмен на стабильность и безопасность — без возможности на внезапную удачу, но и без неприятных сюрпризов. Если обстоятельства заставляли пройти пол Канады, то по крайней мере он знал, что в пункте прибытия его будет ждать та же работа, примерно те же соседи и практически такой же дом.

За пределами моего тогдашнего взрослого окружения и (по словам моих братьев и сестёр) абсолютно вне пределов моего крошечного сознания сложился свой короткий, но точный набросок того, каким я был в первые пять лет своей жизни. Все говорят одно и тоже, каким дружелюбным, любознательным и словоохотливым мальчонком я был. Что я выкладывался по полной в любых формах самовыражения, в артистизме и т. д., обладая ярко выраженным рвением к новым возможностям и таким же ярко выраженным безразличием к ожиданиям окружающих. Но, естественно, я понимал, чего от меня хотят — соблюдения общественных правил (я всего лишь раз брал с собой отцовский кошелёк в магазин на углу). Мама говорит, я был больше похож на Тома Сойера, чем на Денниса-мучителя. Мне было всё равно, чего от меня ждут люди. Или, возможно, стоит сказать, — со временем я потерял к ним интерес. Вспоминаются два характерных случая, противоречащие ожиданиям окружающих, которые так или иначе помогли мне перестать обращать внимание на их мнение.

Когда в 1964 году родилась моя сестра Келли, я не ревновал её. Она была милой, а я любил детей, и чёрт возьми — вместе веселей. Но к тому времени, когда мне исполнилось пять или шесть, а ей два или три, мы были с ней одинакового роста. Я точно помню, как мы ходили по домам на Хэллоуин, выпрашивая сладости, и от дома к дому нас спрашивали не близнецы ли мы. Моё самообладание и хорошо подвешенный язык всегда немало удивляли взрослых, не ожидавших ничего подобного от такого малыша. Как только я говорил, что мой предполагаемый близнец был на три года младше, реакция людей менялась, показывая мне обратную малоприятную сторону ожиданий. Все считали, что я должен быть выше. Это было что-то новое. Я мог выкинуть любой странный и удивительный фортель, но я не мог стать выше. И это выводило меня из себя. Я хотел стащить у сестры сладости, связать её наволочкой и запереть в какой-нибудь дальней кладовке.

Другой случай, который показал, что ожидания могут привести к разочарованию, был связан с отцом. Даже будучи маленьким ребёнком, я осознавал, что отец был серьёзным практичным человеком. Хотя он восхищался бы любым рассказом, картиной или песней, созданной мной, всё-таки он был более приземлённым. В то время, как я был мечтателем, он был погружён в дела повседневной жизни. Напрямую он об этом не говорил, но у меня было стойкое ощущение: он рассчитывает, что однажды я буду больше похож на него. Помню одно утро в садике, в день, когда отец возвращался после длительной смены со станции связи НАТО, расположенной где-то за полярным кругом (для отвода глаз называемой «метеостанцией»). Он должен был забрать меня во время полдника.

Вместо обычных пальчиковых красок, цветной бумаги и мелков воспитатели разложили перед нами на партах странного размера куски дерева, маленькие молотки и гвозди в банках из-под супа «Кэмпбелл». Я бы предпочёл краски. Но видя, как другие мальчики втягиваются в работу, я загорелся идеей смастерить что-нибудь для отца. Я был уверен, что ему понравится, ведь он этого и хотел от меня.

Так, с нарастающим ощущением разочарования, я провёл всё утро, пытаясь что-нибудь смастерить, что угодно. В голове я представлял, что произведу на него впечатление, как никогда. Но это был провал: я даже не смог приладить одного куска дерева к другому. Отец приехал и нашёл меня в полном отчаянии. Он поднял меня, поддерживая мускулистой рукой, и я зарылся лицом в его форму. До сих пор помню её жесткость и стойкий запах, усилившийся от слёз. Впервые в моей детской жизни я не смог произнести ни слова. По пути домой я описался. Даже у Тома Сойера бывали плохие дни.

В тот самый день или другой, но в какой-то момент детства я перестал полагаться на ожидания окружающих людей и пошёл по своему собственному пути.

Чилливак, Британская Колумбия; Норт-Бэй, Онтарио; Бернаби, Британская Колумбия, 1967–1972.

Как археологи, разбивающие для удобства на квадраты места раскопок, я пытался упорядочить периоды детства для лучшего восприятия книги. Если первый квадрат включает в себя промежуток от младенчества до поступления в школу, то второй должен был содержать период с шести до одиннадцати лет с 1967 по 1972. Так случилось, что несколько событий тех лет оказалось легко восстановить.

На Рождество 1989 года моя сестра Джеки собрала вместе остатки семейных видеозаписей, сделанных папой на восьмимиллиметровую плёнку. Они не были упорядочены, но тем не менее папа наснимал достаточно материала, чтобы его можно было собрать в беззвучную, местами трясущуюся и размытую повседневную хронику семейной жизни. Джеки наняла редактора, чтобы тот всё переписал на видео кассеты, расставив разрозненные фрагменты в хронологическом порядке.

В тот год мы с Трейси и Сэмом не планировали возвращаться на новогодние праздники в Канаду, поэтому, как только получил свою кассету, тут же вставил её в видеомагнитофон. Возможно, я почувствовал бы прилив ностальгии, если бы кадры с бабулей не выбили меня из колеи. Долгое время я не мог заставить себя заново посмотреть кассету, обещая самому себе, что сделаю это в ближайшие пару недель. И до того, как это случилось, в январе 1990 умер отец. Последним делом, которое я тогда хотел сделать, был просмотр видео, где он всё ещё оставался жив. Так что я убрал кассету подальше и фактически не вспоминал о ней до тех пор, пока не начал работу над этой книгой. Спустя столько лет пришлось хорошенько порыться среди бесчисленного количества кассет с неровно наклеенными стикерами: детские дни рождения, обрезки Супербоулов, боксёрские бои, хоккей и старые эпизоды «Шоу Ларри Сандерса». Но к моему удивлению кассета нашлась с первого подхода. На покосившейся этикетке витиеватым почерком Джеки было написано: «Домашнее видео семьи Фоксов: Какими мы были, 1967–1972».

Заковыристо, да?

Я вынул кассету из коробки и нерешительно двинулся к видеомагнитофону. До первого просмотра в 1989 я не особо представлял, что увижу на записи, поэтому кадры с бабулей оказались для меня сюрпризом. Теперь я знал, что она там есть, как есть и отец; он прогуливался, разговаривал, курил сигарету и веселился. Впервые представ во плоти за более чем десяток лет.

Эти два человека, моя бабушка и отец, представляли собой два отчётливых полюса моего детства, два гравитационных поля, повлиявшие на формирование моего характера.

Отец, военный человек, был приверженцем соблюдения чётких установленных границ, как навязанных извне, так и установленных самим собой. Он был прагматиком и реалистом, бросившим школу после шестого класса, называвшим себя «выпускником школы жизни». В детстве и юности у него были свои мечты, и боль от их отказа сохранилась до конца его дней. Он был невероятно предан семье, которая для него стояла на первом месте. Он решительно защищал её от всех угроз, в том числе и от разочарования, которое неизбежно стало бы результатом стремления к мечтам и фантазиям. В противоположность ему матриархально настроенная бабуля, предсказательница военного времени была убеждена, что человеческой природе по силам выбраться за любые рамки действительности. Она радовалась моим успехам и причудам, всегда поощряла веру в силу моих мечт. Когда остальные члены семьи выразили сомнения по поводу выбранного мной пути, бабуля стала моим верным защитником. Она смеялась над их убеждениями, украдкой подмигивая мне, будто мы знали то, что было за гранью их понимания.

Доставая кассету, я хотел снова их увидеть, и от этой перспективы меня одновременно разбирали любопытство и волнение.

На первых кадрах была запечатлена чёрная овчарка с белым пятном на груди. Из-за тёмной окраски она резко выделялась на ярко-зелёном фоне. Умерев более четверти века назад, она снова была живой на экране моего телевизора, энергично вычесывая блох из шерсти. Это был Бартоломью. Он был не наш, а принадлежал Эду, парню моей старшей сестры Карен. Отец ненавидел собаку, не испытывал и особых чувств к Эду, называя его хиппи, что в 1967 было у него худшим ругательством. Не помню точно, что случилось, но примерно через год пёс исчез. Но Эд, к великому разочарованию отца, остался и со временем женился на Карен.

Далее шла моя сестра Келли в трёхлетнем возрасте. Обаятельная, светловолосая, почесывающая свой уже дважды сломанный носик и улыбающаяся. Всё её внимание было приковано к объективу. Она была одета в красную летнюю куртку и красовалась в ней перед камерой. Это было очаровательное представление, намекающее на карьеру модели.

Дальше шли кадры с интерьером дома. Камера повернулась влево и засняла отца. Он здорово выглядел. Был большим, но те таким большим, каким я его запомнил. Скорее массивным, чем тучным, от чего рубашка с коротким рукавом сидела на нём вплотную. Такой молодой, подумал я, а затем до меня дошло, что на видео он младше меня на два года. С армейской причёской, не менявшейся на протяжении всей его службы в армии, и светлыми глазами, он быстро улыбнулся на камеру.