Там, в лагере, ему снились деревянная школа, окруженная вербами и тополями, церковь и звонарь Архипыч, отец с матерью, студенческое общежитие в Москве. Двенадцать лет ему снилась воля.

А когда вышел на волю — ему стали сниться те двенадцать лет. Уже подрастала дочь, а ему снился лагерь, снилось даже, что его расстреливают, и он просыпался в поту.

Анна Афанасьевна, жена, ничего не понимала. Спросит о чем-нибудь, а он смотрит на нее и молчит.

Долго лечился у невропатолога.

Только в начале пятидесятых он осторожно сказал ей полуправду: «Отбывал наказание. Ну как за что… Тогда за колоски, за ведро угля меньше десяти не давали». — «Неправда, — ответила жена, — ты на вора не похож».

— Когда меня в 1957 году реабилитировали, я ей справку показал, она меня обняла и поцеловала.

Но реабилитировали Моисеенко только по второму делу. А отмену первого приговора он прождал больше сорока лет!

— Если бы сразу вместе отменили, я б еще в институт успел поступить!

…Этот наш десятилетней давности разговор происходил в маленьком гостиничном номере в Осиповичах. Сколько ему было тогда? 76 лет. Сторож «Сельхозтехники». Маленький, робкий, застенчивый, в глазах, сильно увеличенных очками, — покорность, обида.

— Жизнь сгорела кратко, как свеча. Ничего дорогостоящего в ней не было. Зачем я жил?

Прямо противоположно ощущали себя на воле его солагерники. Тот же Маторин, уносивший в морг Мандельштама, чувствовал себя свободно, уверенно: ленинградцы чуть ли не все перестрадали, и он оказался среди равных. Я застал Дмитрия Михайловича на работе, в институте Лесгафта. Бывший борец, чемпион Ленинграда, он занимался массажем спортсменов. Было ему, массажисту, 86 лет. Веселый, общительный, студенты его любили.

А Моисеенко — чужой у себя на родине. В его родном провинциальном белорусском райцентре таких «контриков», как он, оказалось всего трое. Остальные — воевали, в том числе в окрестных партизанских лесах. Все разговоры вокруг — награды, ранения, на каком фронте?

В первый раз в жизни Юрий Илларионович Моисеенко выпил 7 ноября 1947 года, через три месяца после лагеря.

— Соседи позвали, отец пошел, а я — нет. Второй раз за мной пришли. Пил самогонку и не пьянел. И никак не мог ни с кем в разговор вступить.

Я прихожу к врачу-рентгенологу, фамилия Рубан, он воевал. Моя очередь подходит, а он, слышу: «Этот тюремщик подождет». Вот такое общественное презрение.

В 1965 году я первый раз пришел 9 мая на площадь. Оркестр, цветы, все с наградами, один я одет по-обычному. Я пришел со своими, с железнодорожниками, решился побыть со всеми. Вдруг ко мне подходит Бочаров, подполковник в отставке, внештатный инструктор райкома партии. Он был нетрезвый. «А ты что, гад, здесь делаешь?» Я ему: «Федор Иванович…». Я ж его знал, понимаете? Он к нам в коллектив приходил, собрание проводил. И я стал его тихо просить: «Ну что вы, зачем же вы так…» А он еще громче: «Убирайся отсюда сейчас же!» Народу — вся площадь, и наших было очень много. И все молчали. Я ушел. Уж лучше бы меня ударили.

Пьяный подполковник — черт с ним. Народ — вот что страшно.

…Феодору пожалели, а Моисеенко — нет.

Когда он вернулся из заключения в Хотимск, сестра рассказала ему: «Знаешь, Юра, у нас тут была одна семья благородная, из Минска приехали — учитель и учительница. Когда немцы угоняли их в гетто, они девочек на улице оставили. Фаня и Циля. Одной четыре годика, другой — шесть. И вот они ходили по домам, попрошайничали, такие смирненькие, обнятые, и их все подкармливали, а в дом пускать боялись: «Ну, идите, идите, деточки, от нас». Они в сараях спали, в стогах сена. Так бродили август, сентябрь, октябрь. Уже холодно было. И тогда наша соседка Феодора Остроушко сказала: «Что эти дети так мучаются?» Взяла их за ручки и отвела в немецкую комендатуру. Их там, прямо во дворе, и пристрелили».

Когда пришла Красная Армия, Феодору судили. Дали, как и Моисеенко, 10 лет. Но председатель горисполкома не согласился с приговором, тут сразу и горожане возмутились — она же детей от мук спасала. Ходатайствовали, и Феодора, отсидев полсрока, была освобождена. Стала общественницей-активисткой, народ ее уважал.