Пристав поманил меня за собой по направлению к трактирщику. Я внимательно смотрела под ноги, куда со столов сбрасывали объедки, сплевывали, сваливались в пьяном забытьи.

— И вы этот ресторасьон не прикроете? — тихо спросила я Спиридонова.

— «Малинник», Сашенька, вечен. Закроем его тут — появится в соседнем доме. Снесут дом вокруг него — такая вот малина останется на месте. Эти проходимцы живут одним днем. А пока его за руку не схватишь, и на каторгу гнать не за что. И место тут такое… лихим людом намоленное.

Трактирщик кисло взирал на наше приближение, однако только показал на дверцу с низенькой притолокой, приглашая в свой «кабинет» для приватного разговора. Внутри хотя бы оказалось гораздо чище. Свет из маленького окошка под потолком несмело разгонял полумрак, но хозяин принес подсвечник, позволив разглядеть его получше.

Средних лет, до сорока явно, но уже с седыми прядями. Плохо выбритая харя просила пощечины уже за само свое существование, но глаза при этом цепкие и умные. Озарен не был, наученная сегодняшним случаем с Агафоном я всмотрелась пристально. Трактирщик зло улыбнулся, заметив мое внимание.

— Где Лукошка? — строго спросил пристав.

— Хотела к мамке поехать… — начал было хозяин этого «Малинника», но Спиридонов стукнул ладонью по столу и рявкнул на него так, что я вздрогнула.

— Добрей, не гневи и не заставляй грех на душу брать. Или я тебя в оборот возьму, пойдешь у меня на общей цепи любоваться природой Иркутского тракта. Не в ту степь ваша братия пал пустила. Думать надо, кого крутить!

— Эти шлемазлы до цепей и доведут, — ворчливо, но спокойно ответил названный Добреем, а я в который раз за сегодняшний день удивилась:

— Ты жид что ли?

— Выкрест он, — махнул рукой Николай Порфирьевич. — Племя их трусливое, предательское, на добрый труд не способное. Вот и наш Дорон из таких. Держит притон, скупает краденое, сводничает.

Такая характеристика не была для меня новой, жидов в Империи не любят. Хотя папенька, много времени проведший на юге России, имел на этот счет свое мнение. «С евреями дело иметь не только можно, но и нужно!» — говорил он. Южнее Киева лучше ремесленников не найти. Хотя и предупреждал, что «верить жиду — это все равно что подарить ему свои сбережения».

— А еще замешиваю мацу на крови христианских младенцев, — не остался в долгу Добрей-Дорон. — Коля, мы не в Одессе, я порядок знаю и кипеш не устраиваю. Мне здесь жить и работать. И в церковь хожу в положенные дни, исповедываюсь… в разумных пределах. Не криви рожу, а то я не знаю, что попы тебе же поют потом, о чем я им спою на таинстве. Здесь Лукерья. Привести?

— В отдельную комнату ее.

— В отдельной и сидит. Запертая. Я нутром почуял, что не то дело завернули хлопцы.

Спиридонов помолчал, глядя на трактирщика, а я все пыталась сообразить, зачем пристав меня-то притащил в этот притон с хозяином-жидом.

— Ну, пойдем к Лукерье. Пообщаемся. Это Александра Платоновна, — представил меня пристав. — Тоже посмотрит на твою… подопечную.

Добрей кликнул халдея заменить его за прилавком, а сам повел на аж на третий этаж. В узком коридоре дверей было понатыкано столько, что я даже не смогла представить размеры комнатушек за ними. Из-за стен доносились звуки, не оставляющие сомнений в сценах, которые за ними разыгрывались.

— Клиентам нравится, когда бабы под ними кричат. Вот они и стараются, — пояснил Дорон, хотя я его о том и не просила.

Скорее всего, пытается вывести меня из равновесия, но… посвященную Мани женскими стонами не смутить никак. Хотя и само место, и происходящее тут было мне противно.