Добрей хмыкнул удивленно, но одобрительно, признавая за мной правоту и умственные способности, в которых, судя по всему, изначально сомневался. Впрочем, я даже не стала бы его винить. Кто он такой? Выкрест, держащий притон, в котором собираются самые низы петербургского общества. Если к своим годам он не только живой, но еще и преуспевающий по здешним меркам, то как минимум в определенном хитроумии ему не откажешь. И кого он увидел? Молодую дворяночку, которая с детства ела с серебряной ложечки.

— Главное тут, — задумчиво сказал пристав, — что злодей Лукошку видел. Так?

— Злодей ли, но тот, кто осветил покойного, точно должен был видеть. По описанию или портрету такое не сделаешь. Поверьте, Николай Порфирьевич, в этом я разбираюсь.

— А сама могла бы?

— Нет. Не мой Свет.

— Лукошка часто уходит из «Малинника»?

Лукошка из «Малинника» обычно ни ногой. Девицы Добрея фактически жили в квартале на Обуховском, столовались тут же, да и деньги им сводник на руки почти никогда не давал. Потому как все равно тут же пропьют.

Из «Малинника» в последнюю неделю Лукерья не выходила ни разу, только вчера, когда отправилась «на дело» со своими подельниками. И это означало, что злодей с большой долей вероятности появлялся здесь собственной персоной. Спиридонов принялся выпытывать из Добрея приметы всех клиентов проститутки, потом пытался заставить припомнить всех посетителей, которые заглядывали на «сладенькое», но тут уж трактирщик взмолился:

— Да не упомнить мне всех! Каждая по десятку за день принимает!

Я ужаснулась: представить себе такую службу было решительно невозможно! Зато понятно, почему молодая девка так поизносилась. Все же утехи должны быть в радость, а не как работа для ломовой лошади.

— Николай Порфирьевич, не о том спрашиваешь. Надо узнать, были ли здесь необычные посетители. Не в смысле кривые или косые, а не обычного круга. Кто выделялся бы из этих прохиндеев, что за стенкой сидят.

За такие слова я была награждена уважительным взглядом Добрея и несколько изумленным Спиридонова.

— Вот! Это правильнее, сударыня. Я не припомню, но я и не всегда же всех вижу. У матроны узнаю потихоньку. И тебе, Коля, потом скажу. Но лучше бы ты здесь не засиживался, а то разговоры пойдут, никто потом слова не скажет.

Пристав нехотя кивнул, признавая правоту кабатчика. Даже я догадалась, что откровения со служащим Управы здесь не в почете, хотя Николая Порфирьевича в заведении знает каждый лиходей, похоже.

— Коля, я все понимаю. Контингент мой все больше из честных воров, барышня, — Добрей посмотрел на меня, поясняя мысль. — Душегубство давно не в почете. Не из богобоязни, конечно, проблем от него много.

— Только трупы собирать все равно чуть ли не каждый день приходится, — мрачно заметил пристав.

— Всякие люди есть. И тут, и в Коломне. Про Нарву и не говорю уже. Но и не Одесса тут, Коля. Ты там не был, а я оттуда и уехал, что не по душе мне были тамошние порядки. Там поца на ножичек примут за милую душу.

— Это поэтому Николай Порфирьевич жидов не любит? — спросила я.

Об одесских порядках отец мне рассказывал.

— Не любит, но и слова злые попусту говорит.