Однажды утром Ингрид поднялась со своей койки и направилась к двери камеры. Всю ночь в тюрьме стояла тишина, и это ее насторожило. Обычно эхо шагов по коридору и хлопки дверями не давали ей уснуть, но прошлой ночью в ее мире было тихо. И до сих пор никто с едой к ней не в не пришел в камеру, как это обычно делали по утрам охранники. Хотя «едой» это можно было назвать с натяжкой – если повезет, то горсть риса, или кусок черствого черного хлеба. Пайки, которые редко появлялись в самой партии, казались лакомством по сравнению с тем, что давали в тюрьме заключенным.

Она приложила ухо к двери и прислушалась – было тихо. Она положила пальцы на ручку и заметила, что та подалась. Обычно запертая снаружи, теперь она двигалась свободно. Она осторожно сдвинула ее полностью, и скрипучая дверь чуть открылась. Почему они ее не заперли?

Робко выглянув в коридор, она услышала торопливые шаги, они приближались. Юркнув в свою камеру, она немного приоткрыла дверь, чтобы видеть, кто идет, и опасаясь выходить, если это будет охранник. Она на себе узнала, что происходит, когда она не подчиняется, ее челюсть до сих пор не оправилась после пощечины, которую она получила за то, что надерзила одному из надзирателей. Но чем дольше она следила за мужчиной, который к ней приближался, тем яснее ей становилось, что он не нацист. На нем была истрепанная гражданская одежда, он слегка прихрамывал, его покрытое синяками лицо покрывала многодневная щетина. Она неуверенно открыла дверь пошире, чтобы лучше видеть.

Поперек его щеки красовался страшный красный шрам, при виде Ингрид, он улыбнулся, обнажив два сломанных зуба. Он заговорил с ней на чистом голландском:

– Привет, товарищ по заключению.

Она недоверчиво распахнула пошире дверь.

– Где надзиратели?

– Ушли, – он просиял. – Как крысы сбежали посреди ночи, бросили нас. Хоть двери оставили открытыми. Предполагаю, что союзники вошли в Амстердам, а те рванули отсюда, пока их не заставили расплачиваться за свои преступления.

Ингрид не смела надеяться. Сможет ли она освободиться? Сможет ли она наконец освободиться от этого кошмара?

Она попыталась посчитать, как долго пробыла в тюрьме. Месяц? Шесть недель? Один день был похож на другой, одна неделя превращалась в следующую. Она замерзла и онемела после нескольких недель проведенных в грязи, лишениях и переживаниях о потере Генриха и всего, что ей было дорого.

Медленно выходя из своей камеры, она заметила, что все больше людей заполнили коридор, все они выглядели такими же растерянными и растрепанными, как и она сама.

– Сюда! – прокричал кто-то в глубине.

Поправив свою грязную, помятую одежду, она последовала за группой к открытой двери.

Ингрид на слабых ногах вышла на улицу, ей не верилось в свою свободу. Ее глаза щурились – она впервые за месяц увидела солнечный свет. Кости ныли, оглядев свое тело, она поняла насколько сильно похудела. Она не могла дождаться момента, когда вернется домой.

Внезапно она поняла, что не может вернуться домой. Ее домом была квартира Генриха. Куда она пойдет? Она не знала. Может быть, она могла бы пойти к кому-то из своих старых друзей.

Ингрид давно их не видела, но больше никого не было. Ви исчезла, и Генрих тоже. Ее мир резко сжался.

Она осторожно шла по улице в район, который давно покинула. Может быть, она могла бы попросить одну из женщин в многоквартирном доме, в котором когда-то жила, позволить ей принять ванну. На полпути ее узнала женщина, знакомая Ингрид по старому району.