Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.

— А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…, — вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат»

Риторика учит нас, что успех воздействующей речи определяется наличием в ней элементов духовной морали, воспитывающих аудиторию на востребованных оратором началах, и практических интересов, запросов и ожиданий аудитории. Если первые пишутся и произносятся непременно «высоким штилем», то последние должны выражаться простым и доступным пониманию массы языком. Про ораторов, не поднимавшихся выше доводов к практической морали, римлянин Луций Сабин из эпистолярного романа О.П. Цыбенко писал, что они — «оратели, которые только “глас народа», но не его повелители”»[179]. С другой стороны, исключительно учительная речь, к каким бы высоким целям она не призывала, отрывается от реальных условий, в которых проходит жизнь человека. Умелая организация речи позволяет, опираясь на ценности обыденного сознания слушателей, определяемого практической моралью, добиваться воспитывающего воздействия речи, диктуемого интересами оратора. Так разговаривал с войсками А.В. Суворов, так говорил и его ученик М.И. Кутузов.

Духовная мораль его речи заключалась в необходимости внушить победителям гуманное отношение к побежденным. На принятие этого тезиса работала и благодарность, и обещание бессмертной славы, которая сама по себе мало что говорила уму и сердцу простого солдата, сутками на морозе и в снегу преследовавшего отступавшего неприятеля. Толстой очень тонко дает это понять, говоря о почтительно недоумевающих взглядах солдат, обращенных на полководца. Практическая мораль простого солдата ясна: уничтожить как можно больше неприятелей, чтобы не пришлось сходиться с ними еще раз на поле боя. Однако такая откровенно людоедская мораль превращает войско в банду убийц, лишенных благородного воинского духа.

Поэтому, чтобы семена духовной морали взошли в сознании войска, они должны были упасть на подготовленную почву, — и Кутузов посредством сниженной и обеденной лексики создает во второй части своей речи атмосферу карнавала, по-видимому, подвергая осмеянию только что высказанные им высокие идеалы гуманизма с позиции солдатской практической морали, как говорил Суворов, «их языком». Впрочем, осмеяние это кажущееся, — вызванный добродушным старческим ругательством веселый смех относился не к содержанию речи; он выражал ощущение общности языка и, следовательно, формировал драгоценную атмосферу взаимной близости и доверия, доверия солдат к может, с первого раза и не совсем понятным словам полководца. Духовная мораль редко усваивается с первого раза; на перестройку сознания аудитории может потребоваться не одна речь, может уйти много времени, но время это только тогда будет потрачено не зря, если первый «вброс» новых ценностей станет ассоциироваться у слушателей с положительными эмоциями, как в рассмотренном историческом эпизоде.

Конечно, никакой атмосферы карнавала, ощущения праздничного «нисхождения» большого начальника до массы подчиненных не состоялось бы, если бы упомянутый начальник вседневно общался, так сказать, «шершавым языком плаката». Был бы просто унылый мат, обычные бессмысленные ругательства, которыми у Толстого обильно уснащают свою речь солдаты. На духовную мораль начальника, если бы таковая и присутствовала в подобном случае, солдаты, скорее всего, не обратили бы никакого внимания. Как с досадой реагировали солдаты на речи некоего генерала, подделывавшегося под Суворова: «Чего этот старик от нас хочет?»[180]

Большим начальникам, умудренным жизненным и служебным опытом, как правило, людям в возрасте стоит помнить, что их матерщина может быть воспринята как попытка обуздать «демона сексуальности» (по В.И. Жельвису). Нет, к несчастью, не демона гиперсексуальности, что характерно для матерящихся подростков, не могущих справиться с бушующими в крови гормонами, для которых нарочитая грубость и инвективизация речи есть форма попрания устоев «отжившего» поколения, более или менее естественное следствие объективно присущего молодому поколению стремлению к социальному бунту, а демона угасающей сексуальности. Смакуемые некоторыми убеленными сединами руководителями непристойные темы и «эротический фольклор», матерщина, нередко есть достойная всяческого сожаления попытка заявить об избытке тестостерона, доказать более молодым подчиненным свою мужественность, жесткость, твердость характера, агрессивность. Выглядит это жалко: и смешно и грустно одновременно.

Как утверждает В.И. Жельвис, оттенки смысла обеденной лексики вполне доступны только носителям языка, поэтому людьми, воспитанными в нерусской культуре, «красоты» русского мата доступны не в полной мере и впечатления особого также не производят. К всему прочему, обыденный «междометный» мат носителя русского языка может быть воспринят как тяжкое оскорбление людьми, в чьей культуре существует настоящий культ матери. Так что в одном случает матерщина становится бесполезной, в другом — небезопасной для сквернослова.

К одной из функций мата, отмеченной В.И. Жельвисом, относится функция подбадривания (самоподбадривания). В первом случае, очевидно, имеет место способ общения с солдатами, к которому прибегал младший политрук Астахов из романа М.А. Шолохова:

Как относиться к такому пусть и скрашенному художественным переосмыслением явлению? С одной стороны, сам М.А. Шолохов не воевал. Замысловато матерятся у него все — от рядового до политрука и командира взвода; один из героев даже решительно отвергает перспективу военной карьеры, стоит ему представить, сколько человек будут его материть по мере продвижения по служебной лестнице. Оттого главы из несостоявшегося романа Шолохова явно носят следы лубка: складывается впечатление, что писатель даже любуется такой колоритной особенностью проявления народного духа. С другой — указанный эпизод демонстрирует способ выведения из психологического ступора, основанный на использовании «аргументов», слов и выражений, обычно используемых в повседневной, неэкстремальной обстановке. Речь в этом случае выступает средством возвращения индивида в привычную ситуацию и активации привычных для нее моделей поведения; в данном случае — подчинения. Вдобавок, «задача инвективы в ситуации эмоционального конфликта, — пишет В.И. Жельвис, — просто оглушить, ошеломить в надежде, что адресат не сможет в итоге оказать сопротивление»[181]. Таким образом, набором своих заветных слов Астахов оглушал сознание бойца не хуже разрыва снаряда или мины и добивался безоговорочного повиновения. Другой вопрос — к чему это приводило; ведь командирское искусство вождения подчиненных в бой не предполагает отправки их на убой. Тут мы склонны больше полагаться на свидетельство фронтовика Н.Н. Никулина, что на врага в Великую Отечественную шли несмотря ни на что, как наши предки на Куликовом поле и при Бородино, потому что так было НАДО, а не руководствуясь какими-то идеями или лозунгами вроде «ни шагу назад!» или «вашу мать!».

В другом случае (самоподбадривания матом) уместно вспомнить персонажа М.Е. Салтыкова-Щедрина:

Но надо иметь в виду, что Василиск Бородавкин один из самых упрямых и ограниченных глуповских градоначальников, развивавший бешеную энергию по вопросам, касавшимся преимущественно содержания выеденного яйца, и с успехом водивший в бой только оловянных солдатиков. Если же обратиться к солдатикам из плоти и крови, то определенный опыт в самоподбадривании при помощи сквернословия имелся у сослуживцев Р. Леки, поставленных своим начальником на заведомо убойную позицию: «Мы начали ругаться. Тихо, очень тихо, чтобы, не дай бог, никто не услышал, мы кляли на чем свет стоит непроходимую тупость офицера, который выбирал позиции, отсутствие соображения у лейтенанта Плюща и многое другое. Мы поносили самые разные вещи в отдельности и попарно, в общем и конкретно. Когда же это занятие наскучило, оказалось, что чувство беспомощности куда-то пропало»[182], — после чего бравые морпехи догадались-таки самостоятельно сменить позицию. Хорошо, что японцы не появились, прежде чем у американцев закончился этап самоподбадривания и наступило некоторое просветление мышления и тактического глазомера, а то неизвестно чем могла бы закончиться эта история.

Приходится встречаться с утверждениями, что при помощи мата можно кратко и исчерпывающе выразить мысль; Л.А. Китаев-Смык видит в этом даже «исконное предназначение мата»[183]. В пользу данного заблуждения свидетельствует даже глубокоуважаемый Н.Н. Никулин, с юмором делящийся с читателем своим педагогическим опытом: «Пришлось мне однажды обучать молодежь, объяснять устройство пушки. Старался я очень, но новобранцы попались дремучие, тупые, откуда только взяли таких? Однако ребята были хорошие, изо всех сил хотели понять меня, им было неудобно, что я из-за них волнуюсь. На исходе третьего часа я потерял терпение, повысил голос и перешел на наш родной, универсальный язык: вспомнил ихнюю маму. Лица моих подопечных просветлели, глаза засияли, рты раскрылись в счастливых улыбках. За пять минут я объяснил все, над чем так долго и безуспешно бился»[184].

Попробуем разобраться в причинах успеха оригинального педагогического приема. Как можно догадаться, разъяснение устройства пушки происходило в выражениях, подобных следующим, почерпнутым из примера В.И. Жельвиса: «Стоит такая уховина, подошел какой-то ухой, крутанул какую-то ухоенцию, а она: “Ухояк! Ухояк!” — и на ухой отсюдова улетела»[185]. Нетрудно заметить, что, «несмотря на шестикратное использование одного и того же корня в коротком предложении, сказанное, в общем-то понятно»[186]. Ничего удивительного в этом нет — хрестоматийная щербовская «глокая куздра»[187] вообще построена на бессмысленном сочетании звуков, в отличие от приведенного примера, в котором, по крайней мере, иногда встречаются человеческие слова.

При объяснении устройства артиллерийского орудия Н.Н. Никулин сначала наверняка использовал терминологию — накатник, тормоз отката, уравновешивающий механизм и пр., — которую простым деревенским парням запомнить с первого раза было трудновато, а уж понять, каким образом части пушки, обозначенные столь мудреными словами, взаимодействуют при выстреле, и вовсе невозможно. К тому же, объем познаний наставника их, судя по всему, подавлял. Переход на универсальный язык, соединенный с показом, сыграл двоякую роль: во-первых, психологически подбодрил аудиторию, продемонстрировав, что «педагог» такой же человек, а значит, освоить премудрость и им под силу, во-вторых, вернул обучаемых в мир привычных им понятий, а сметливому русскому человеку стоит только приспособить их к реалиям жизни, и остальное уже не представляется чрезмерно сложным — не боги, дескать, горшки обжигают. Однако результат такого «усвоения» нельзя признать удовлетворительным — оно исключает применение полученных «знаний» в общеупотребительной практике: как, например, подопечные Никулина стали бы докладывать в бою командиру о выходе из строя, скажем, накатника? Вряд ли бы тот смог сразу понять, о какой ухоенции идет речь в данном случае, что и не преминул бы высказать в хорошо подобранных выражениях.

Ну и, наконец, о еще одной «функции» (по В.И. Жельвису) сквернословия, которая в какой-то степени перекликается с только что рассмотренной, когда «начальник полагает, что подчиненный поймет его, только если с ним разговаривать матом»[188]. Соблазн почувствовать себя таким образом ближе к народу испытывают в особенности молодые, неопытные военные руководители. В этой связи полезно ознакомиться с рекомендациями предшественников, опубликованными в «Военном сборнике» в далеком 1859 году. Проблемы выбора языковых средств в общении с подчиненными, стоявшие перед русскими офицерами во второй половине XIX века, во многом были сродни тем, которые возникают перед лейтенантами (и не только лейтенантами!) современной Российской армии. И вот к каким выводам приходили: «Совершенно ошибочно думают некоторые, что для того, чтобы подделаться под тон солдата, говорить с ним его же языком и выражениями, необходимо вставлять в свою речь разные крепкие слова… Потакать подобной неразвитости, стараться вызвать улыбку при каком-нибудь ловко сказанном неприличном выражении — значит не понимать той прекрасной и благородной цели, к которой должны быть направлены действия ближайших начальников»[189].

Выдающийся советский педагог В.В. Давыдов отмечал, что обучение только тогда достигает своей цели, если она сочетается с развитием обучающихся, причем развитием опережающим. Та прекрасная и благородная цель ближайших к солдату начальников, о которой пишет автор публикации, есть обеспечение условий для развития его личности, заключающегося в стремлении дотянуться до уровня наставника, сравняться с ним и когда-нибудь превзойти его. Вряд ли это достижимо при помощи мата.

Перейдем к выводам. Приведенная ретроспектива свидетельствует, что грубость, брань и сквернословие в воинском дискурсе несовместимы с высокой боеспособностью армии и флота. Объяснить это можно следующим образом.