<22 октября 1867 г.>

Благодарю Вас от всей души, Графиня. К моей радости и к изумлению Анна не только вне опасности, но и вообще провела ночь очень порядочно. Трудно этому поверить, когда вспомнишь страдания 80 часов и мучения операции[279]. Но жена выказала энергию необычайную как физической, так и нравственной своей природы. Не знаю что будет дальше, но в виду мертвого ребенка (она ни на минуту не теряла сознания) она даже и не выразила ни ропота, ни жалобы, а испугавшись своего горя и его победы над нею, тотчас же призвала священника, исповедывалась и причастилась и стала разом на почву должную. Дай Бог на ней и удержаться, но теперь это помогает выздоровлению. Ребенок был просто великан, не то что недоношенный, а переношенный и перерослый.

<22 или 29 октября 1867>[280]

Жена просит меня написать Вам, любезнейшая Графиня, что ей было бы очень приятно Вас видеть, если только Ваше здоровье позволяет вам выдержать поездку. Она поправляется, но медленно. Хотел сам лично быть у Вас, но никак не успеваю.

Преданно Ваш

<конец мая – начало июня 1877 г.>

Как мне дороги Ваш привет, многоуважаемая Графиня, и Ваш отзыв о моем послании к Ригеру[281]. Мне еще не известно, какое впечатление он произвел в публике: Москва пуста и в газетах о нем пока еще не говорят, – верно будут бранить. Но всего интереснее знать, как отнесутся к нему в Праге. Может быть на некоторых он подействует в смысле невыгодном для нас и охладит сочувствие к России. Этого бояться нечего, – это пусть и будет пробным камнем – сколько лежит правды во всех Чешских демонстрациях. – Хотя Ригера и потянули было к суду, но по последним известиям, прокурор не нашел поводов к обвинению и суд не состоялся.

Мы непременно с благодарностью воспользуемся Вашим приглашением. Но до 6 Июня исполнить это невозможно, жду со дня на день Черняева, который будет в Москве проездом на Кавказ[282], и должен передать ему саблю от Чехов, а Анна Федоровна ждет свою belle-mere[283], которая также должна проехать через Москву около 6-го. – От 6-го до 13-го Июня для Вас неудобно, – и так наш приезд к Вам может состояться после 13-го. Мы предполагаем приехать к Вам на лошадях: это будет гораздо проще, тем более, что на нашем Кунцовском полустанке почтовые поезды <sic!> не останавливаются, а пассажирский поезд проходит в неудобный час. Поехать же в Москву только для того, чтобы отправиться оттуда по железной дороге – возьмет столько же времени, сколько нужно, чтобы доехать до Вас. От нас до Измайлова будет не больше 13 верст, из которых верст 10 по шоссе. Впрочем до 13 Июня мы еще спишемся.

К великому нашему удовольствию, Катерина Федоровна уехала наконец вчера с Д<митрием> Ивановичем к себе в деревню. Ей так нужен был отдых после усиленных занятий в Складе[284]. Надеюсь в Июле навестить и ее. Нынешнее лето мне посвободнее, чем в прошлом году.

Преданный Вам душою

Анна Федоровна Вам от всего сердца кланяется.

<11 Июля 1877 г.>

Посылаю Вам, дорогая Графиня, письмо Кн. Черкасского, присланное мне Княгинею[285], а кстати и ее письмецо, из которого Вы увидите, куда следует его переслать. Вот какой великой исторической деятельности сподобился Черкасский[286], и я надеюсь, что значение переживаемых им минут, впечатления им испытываемые, сила и разум совершающихся событий направят, настроят, вразумят его мысли и волю в духе исторической истины. О деятельности его гораздо более пишут иностранцы, и все сведения о нем я почерпаю из того, что перепечатывается Петерб<ургскими> Газетами из Немецких и Английских.

Вот куда мы шагнули – почти в Филипполь и Адрианополь… Если что еще страшно, так только то, что весь этот результат добыт почти без выстрела, без разбития неприятельской армии… Но зато на Кавказе много позора и еще больше кровавых потерь.

Мы еще не ездили в Варварино, к Екат<ерине> Федоровне[287], – потому что Анна Федоровна все хворает, но теперь ей лучше и может быть мы съездим к концу Июля. Недавно я переслал Дм. Федоровичу[288] корректуру 1-го листа II Тома[289], с некоторыми моими замечаниями. Он ошибся в своих примечаниях относительно времени прибытия Юрия Федоровича в Киев на службу, означая это время концом 1848 года. Это было не в 1848 г., а или в самом начале 1850 г. или же в конец 1849го. В Январе 1849го он сидел в Крепости[290], – кажется до конца Апреля пребывал в Москве – потом отправился в Симбирск, и уже оттуда переведен в Киев, – но когда именно не помню: все же месяца четыре он пробыл в Симбирске.

Заметка же о Мицкевиче, написанная карандашом на обертке Книги – вещь превосходная и стоит любой статьи. Я очень рад, что Дм<итрий> Ф<едорович> ее отыскал и нахожу, что ее следует непременно напечатать[291]. Она совершенно современна и крупнее всего, что им было высказано о Польше.

Я еще надеюсь повидаться с Вами в Измайлове.

___

77.