Я очень рад, что Ольге Федоровне удалась ее поездка, и она была права, что поехала, очень рад также, что выше придворных дам она не могла иметь объяснение. Пришлось бы тогда неминуемо коснуться самого Слав<янского> Общества и меня, во входе ли заступничества или отступничества что во всяком случае было бы нежелательно… Я должен сознаться, что еще за четыре дня до ее поездки, возмущенный усердием Попова, и скрытностью ликвидации, и озабочиваюсь участью как мальчиков, так и девочек я с оказией послал горячее письмо к одной известной Вам, близкой мне особе, только что перед тем отправившейся в Петербург, очень умной и очень дельной, как Вы знаете, с целью заинтересовать, через общего нашего приятеля П<обедоносцева>, некоторую часть мерзкого персонала в судьбе Слав<янского> Общ<ест>ва, но преимущественного учащихся обоего пола[313]. Заинтересовать не удалось, П<обедоносцев> не решился, но я знаю, что письму моему по-видимому, против моего ожидания, дан был ход туда, куда стремилась и О<льга> Ф<едоровна>. К счастию в этом письме о себе я ничего не говорю. Конечно, придворные дамы, гр. Блудова[314] и пр. об этом ничего не знали. Тем более кстати был приезд самой Председательницы Дамского Отделения, потому что случилась переписка и дело становилось сейчас на легальную, практическую почву.

КиКу[315] в Царском Селе, Средняя Улица, дача № 10, лечится очень серьезно у Красовского, который признает ее болезнь серьезною, но совсем не тою, как думал Боков[316].

Вот какое длинное, на досуге, написал я Вам письмо, дорогая и глубокоуважаемая Графиня. Написал отсюда большое письмо к Дм<итрию> Фед<оровичу>, в ответ на письмо, адресованное им еще в Москву, а на днях получил от него письмецо уже адресованное в Варварино.

Дней через 10 ожидаю сюда к себе брата Григ<ория> Сергеевича.

Прощайте, целую ручки Ваши

Анна Фед<оровна> только теперь вполне почувствовала меру своего утомления. Возбуждению нервов настала реакция и она – как осенняя <1 сл. нрзб.>. Поэтому только она сама Вам сегодня не писала, но сердечно благодарит Вас за Анну Заметчинскую. Тут вышло недоразумение. В Александр<овский> Институт[317] действительно велено принять Анну, – но не Заметчинскую, а другую, дочь одного священника Московского, тоже Анну, о которой Анна Федоровна просила два года тому назад. Тогда встретилось какое-то препятствие и А<нна> Ф<едоровна> совсем о том забыла. Она вновь написала Делянову[318], – но всего лучше, чтоб девочка поступила теперь уже в Черняевское заведение.

27 Авг. На 28-ое

78

С. Варварино

Вы правы, дорогая Марья Федоровна, мир, глушь, красота природы расшевелили в моей душе – казалось заглохнувшие струны. Вот для первого дебюта послание в стихах к Екат<ерине> Федоровне, которое Вам и посылаю, – получив наперед от нее разрешение. Она очень довольна стихами и сама раздает с них копии. – Скоро ли Вы ожидаете в Москву Дмитрия Федоровича и можно ли еще успеть написать к нему в Сызрань?

У нас все тихо. Был князь Гагарин (он живет в Владим<ирской> губ<ернии> верст за 100), был мой брат Григорий Сергеевич с сыном, проездом в Киев. Оба могли удостовериться, как действительно труден к нам доступ благодаря сквернейшим дорогам.

Я имею некоторое понятие о статье Ламанского[319], не знаю только, окончил ли он ее; он читал мне начало еще в Петербурге, и рассказывал содержание. Статья обещала быть очень хорошею, и оценка Юрия Федоровича действительно очень верна и тонка. Он стал было печатать в Новом Времени ряд статей о Славянофилах, но почему-то прекратил после двух-трех раз. Это было еще в прошлом году. Но утешительно думать, что в том же смысле и духе преподает он с кафедры. Странно подумать, что именно в Петерб<ургском> Университете это направление почти господствует, по крайней мере я знаю четырех профессоров, очень благотворно действующих на студентов[320] – именно в этом направлении, конечно не все с равною степенью такта и разумения: это Ламанский, Градовский[321], Орест Миллер[322] и Бестужев-Рюмин[323].

Московский Почтамт продолжает добросовестнейшим образом пересылать мне письма, адресованные на мое имя, но как Председателю Слав. Общества. Это все еще письма из Слав<янских> земель, но преимущественно из Южной Болгарии и Македонии: стоны и вопли. «Скажи, Москва, что нам делать, и мы повинуемся Твоему Гласу!» и пр. в таком же роде. Тут есть письма и от Митрополитов, стало быть сановитых лиц. Но полагаю, что эти писания скоро прекратятся, благодаря иностранной прессе, которая с единодушным злорадством встретила весть о ликвидации Общества и моем изгнании, обзывая Общество le comite panslaviste revolutionaire[324], и конечно теперь довело о том до сведения и Болгарских захолустьев. Меня очень затрудняют эти письма. Что могу я на них ответить! Всё и все увязли в каком-то болоте, из которых мыслью и словом не вылезть.

Многому поучает непосредственное ощущение нашего сельского мира. Тут еще такие непочатые руды всяческой силы и преимущественно силы духовной. Им, этим миром, только и держится Россия. Может хоть опять разбиться в дребезги Государство, как в 1862 году, и опять эта почва возродит его снова… Все эти учения, доктрины нигилистов и социалистов – расстелятся по этому славянскому простору, как дым по степи. Как она хороша, эта Русь, именно тем, что казенная правда никак не влезает в ее душу и не вытесняет в ней закона совести, как это мы видели в Германии, в других странах, где сама душа народа уже отравилась началами внешней, формальной, государственной правды. Кстати; я полагаю, что многие не поймут в стихах моих выражения: звук победной песни, забыв, что на литургии ежедневно возглашается:

Вчера получил письмо от Е<катерины> Фед<оровны>[325], в котором она пишет, что Эдитта Фед<оровна>[326] привезла ей всю свою переписку с Ю<рием> Ф<едоровичем>[327], и она (Е<катерина> Ф<едоровна>) с увлечением и наслаждением ее читает[328]. Она в восторге от писаний самой M-lle Raden.

Целую Ваши ручки, любезная Графиня. Будьте все-таки осторожны с Маттеелем. Его лекарства сильные и неизвестные яды.

5 Окт. 78.

Варварино.

Как я рад и счастлив, дорогая Марья Федоровна, если мог хоть невольно своими – кстати подвернувшимися под Ваши глаза – стихами рассеять Ваше недоумение и удержать Вас при Вашем деле. Обязательное внешнее дело – вещь спасительная, – по-видимому отвлекает, в сущности помогает внутреннему строению человека, отвлекая его от постоянного разбереживания душевных ран, от обессиливающего grübeln[329]… Не напоминают ли Вам, и Александре Николаевне Бахметевой[330] и еще может быть некоторым мои стихи то давно прошедшее время, когда поэзия и вообще «эстетика» так много значили в жизни? С ними даже неудобно было бы и выступить в печати в настоящую пору… Я имею некоторый повод думать, что мое возвращение, стало быть и мое возвращение, наше свидание не состоится так скоро, именно потому между прочим, что прямого повода к ссылке не было, что скорое возвращение совершенно бы обессмыслило принятую меру. И в самом деле если это кара, то она может быть вразумительна и назидательна, когда знаешь за что, а этого именно в настоящем случае и нет; но даже и как кара, удаление в деревню два ме<сяца> или три месяца <вставлено над строкой: лета и> прекрасной осени – едва ли соответствует такому смыслу: это <вставлено над строкой: было бы> не больше как une villégiature forcé[331]. Если эта мера предпринята не столько в виде кары, сколько в видах административного удобства или из иных расчетов, так нет причины полагать, что эта мера удобства стала излишнею…