В своих бумагах я нашел стихи, написанные мною в Петербурге, через несколько дней времени после ареста Ю<рия> Федоровича[332] в 1849 г., в Марте месяце – и за несколько дней до моего собственного ареста[333]. Оно озаглавлено: «Ответ на письмо N. N.» Я припоминаю, что был приглашен на какой-то раут или обед или ужин одним из знакомых Юрия Федоровича и нашел неприличным такую затею для приятелей арестованного. Но такая досада, никак не могу припомнить, от кого было приглашение, и кому я отвечал! Был ли это граф Дм. Андр. Толстой[334], или А. Вл. Веневитинов[335], или Кн. П.А. Вяземский[336] <вписано над строкой: или А. О. Смирнова[337] (едва ли)> – никак не припомню, но в то время (я только что приехал в Петербург из Бессарабии[338]) у меня других знакомых, которые бы могли дать пиры или рауты, никого не было[339]. Конечно, Ю<рий> Ф<едрович> никогда не узнал об этих стихах, потому что он уехал из Петербурга когда я еще сидел в III Отделении[340], а меня Перовский потом удерживал в Петербурге до конца Апреля. Не помню, был ли он еще в это время в Москве[341], где я остался дней 10, не больше, проездом в Ярославль – по службе. Я сам об этих стихах совсем забыл! Они не попались при обыске потому что дня за два до обыска А. О. Смирнова, почему-то беспокоившаяся что и меня могут арестовать или по крайней мере обыскать, уговорила меня принести к ней на сохранение все мои рукописи и, – что я и исполнил, оставив у себя только «Бродягу»[342] и несколько писем от родных. Стихи эти, конечно, очень молодые, что называется, «экзальтированные» и вероятно заставили весьма пожать плечами тоже, кто их получил, но выписываю их здесь для Вас, так как Вам это может быть интересно.
N. N.
Ответ на письмо.
Прощайте, целую Ваши ручки.
27 Ноября 1878.
с. Варварино
Теми же словами начну я свой ответ, любезнейшая Марья Федоровна, какими Вы начали Ваше последнее письмо: «темно, неприветливо, серо». Можно прибавить: серо, серо и – говоря о Русской деревне – сиро, потому что нет ничего печальнее Русской деревни в мокрую, грязную осень, в бездорожье, в распутицу: ни на санях, ни на колесах, бедные лошаденки изморились… Всегда забывают, сравнивая благосостояние наших крестьян с крестьянами западных стран, сколько первым приходится тратить сил и времени с борьбе с климатом, иметь и одежду, и экипаж и упряжь вдвойне. А потом – одна эта грязь имеет деморализирующее, угнетающее действие на душу…
Не знаю – этой ли грязи приписать и деморализацию Русского общества… Катковские дифирамбы получены были мною одновременно с описанием «Новой резни в Македонии» нами вырванной из Турецкого срама и вновь отданной Туркам на осрамление… Я все ждал – не скажется ли хоть в чем-нибудь настоящая правда народной мысли, народного чувства… Ни в чем. Как будто не пережили мы, не мы сами торжествовали и 20 Октября 1876 г., 12 и 23 Апреля 77 и 19 Февр. 78 года[343]. Точно ни в чем не бывало, все тишь да гладь да Божья благодать… И предание нескольких миллионов христиан опять на резню туркам возводят к добродетелям христианского смирения!!.. Спасибо хоть Амвросию: у него в речи хоть какой-нибудь намек есть, что остается еще желать кое-чего. Ничего не хочу я иметь общего с этим обществом и если и возвращусь, так выйду из гласных Думы и Земства.
Я получил II Том Сочинений Ю<рия> Ф<едоровича>[344] и полюбовался изданием, и с какою-то гордостью солидарности с автором просмотрел этот памятник упорного труда и упорной думы, столько лет, изо дня в день направленных к одной великой заветной цели. Юрий Федорович говаривал про совершившееся освобождение крестьян: одного этого дела достаточно на жизнь человеку, – кто удостоился на него потрудиться и принять участие в его совершении, тот может этим и удовольствоваться и не претендовать для себя в жизни на другие подобные праздники… Независимо от громадного таланта, какою он является рабочею силою, так что по неволе принимаешь его собственное сравнение, по поводу рабочей силы Журавского…[345] Одно это изучение Пруссии, положение Прусское изучить… вот это все равно, что гранитные глыбы своротить с места! Конечно не многие прочтут 2-й том, но кого интересует история мысли в Русском Обществе, тот должен прочесть, тот прочтет, чтобы видеть, как созидалось в сознании дело, с которого начинается новая эра в нашей истории… И важно при этом не просто либеральное стремление к освобождению крестьян из неволи: этого рода довольно дешевый либерализм существовал и в XVIII веке, – и И. С. Тургенев на этом основании приписывает себе участие в разрешении вопроса!.. А важно именно разрешение задачи в нашем народном Русском смысле, на основаниях, созданных историею. И тут невольно возникает вопрос: совершись это освобождение ранее, с точки зрения чисто западного либерализма, не было ли бы оно совершенно так, как в 1819 г. были освобождены крестьяне в Лифляндии, как в 1812 г. освобождены Наполеоном в Польше?.. Разумеется, не иначе.
Вполне понимаю, что перечитывая этот том вы переживаете вновь и личные Ваши стремления, влечения и усилия в виду той же цели… Хорошо, что у Вас есть кому передать Ваши семейные предания: я разумею семью Дмитрия Федоровича.
Отправив на днях отсюда целый воз с делопроизводствами бывшей Болгарской Комиссии, с составленными мною тремя историческими записками и денежными отчетами; это отняло у меня много времени, так как здесь нет у меня ни канцелярии, ни бухгалтерии, ни даже писца.
Перестанет ли Москва толковать теперь о нашем немедленном возвращении?
Меня чрезвычайно забавляет перевод моих стихов «Варварино» в Парижской газете Temps. Стихи: «О чудный мир земли родной, как полон правды ты разумной», переведены: Oh, surprenant paix de ma terre natale, quelle prison tu es pour la vérité et la Sagesse[346]! И это без злого умысла. Поискал в лексиконе слово полон. Конечно полон в смысле полный там нет, потому что это усеченная форма, – а есть поло́н, плен. Но Француз, основываясь на этом, говорит Il est temps de comparer ironiquement les résultats du congrès à Berlin avec le repos à la champagne![347] Каково! Прощайте, дорогая, любезная Мария Федоровна, крепко жму Вашу руку, – Анна велит сказать, что обнимает Вас и продолжает наслаждаться своим затворничеством.
3 Дек. 78
С. Варварино Вероятно, Вы уже знаете через Е. Ф. Тютчеву, дорогая Мария Федоровна, о том, что я получил известие о своем освобождении официальным путем – одновременно с Москвою или даже ранее, – утром 28-го Ноября… Хотя, думаю, я не только безропотно покорился бы продолжению моего изгнанничества, но с полным убеждением, что такой невольный досуг был бы плодотворен для тех именно литературных трудов, о которых Вы упоминаете, – однако ж ни Анна Федоровна, ни я ни на минуту не останавливались на мысли продолжить здесь пребывание наперекор разрешению и не воспользоваться своею гражданскою полноправностью. К тому же эти четыре месяца дали мне столько свидетельств теплого участия и дружбы, что повидаться с старыми друзьями (от которых собственно и шли эти свидетельства) стало для меня истинною потребностью. Но хотя снегу и подпало немного, – путь все еще не установился, а главное – нужно обеспечить себя квартирой, хорошо протопленной, чтоб было куда приехать с людьми, с вещами, со всем хозяйственным скарбом. В этом отношении явился таким же благодетелем нам добрейший доктор прав, который (и этим он резко отличается от ученых педантов и всяких bas blanc[348]) не скупится тратить время на услуги и не брезгует никакими хозяйственными, практическими поручениями. Анна Федоровна желала бы иметь квартиру в доме Пороховщикова (на Тверской), так как они все отапливаются зимою, отданныя внаймы с хозяйскими дровами, снабжены подведенною водою и разными иными удобствами, но едва ли не все квартиры заняты.
Я надеюсь теперь быть гораздо свободнее – без Славянского Комитета, который отнимал у меня времени втрое более, чем Банк… Надеюсь оградить себя и от суеты Московской. Но как добыть нужного мира, если правда, что пишет Катков – о возможности нашего согласия на передачу Константинополя и проливов Англичанам?… Его – при таких обстоятельствах – и здесь не добудешь, где мир – стихия, вас кругом объемлющая… Катков! Зачем он сам возвел дней 10 тому назад весь образ действий нашей политики чуть не в перл Христианского смирения?!
Прощайте, любезная и дорогая Марья Федоровна, до скорого свидания.
13 Авг.
Суб.
Получил сегодня, дорогая Графиня, телеграмму П<етра> Фед<оровича>[349], которою он зовет меня в Измайлово. Поэтому я собираюсь завтра в Воскресенье ехать к Вам с пассажирским поездом, отходящим отсюда в половине первого, с тем, чтобы вечером вернуться домой. Я послал Вам телеграмму, но на всякий случай пишу. До свидания,