Но один повод для беспокойства был острее, чем все прочие, — у всех присутствовал неослабевающий страх перед разделом земель.

— На этот раз мы не выдержим! Что с нами будет без арендной платы?

Для русского дворянства доходы от сдачи земли в аренду, конечно, были главным, а часто единственным источником дохода.

Общество опасалось не столько легального раздела земли, то есть формальной экспроприации, сколько бесцеремонной конфискации, всеобщих грабежей и крестьянских бунтов. Не сомневаюсь, что в то время во всех уголках России велись такие разговоры.

В комнату вошел новый гость, гвардейский поручик с красным бантом на мундире. Он слегка успокоил волнение собравшихся, объяснив им (и подкрепляя свои доводы цифрами), что аграрный вопрос далеко не так страшен, как может показаться с первого взгляда.

— Совершенно нет необходимости тут же заниматься нашими усадьбами, чтобы справиться с крестьянским «голодом», — сказал он. — С царскими землями, которые составляют примерно девяносто четыре миллиона десятин, с церковными и монастырскими — скажем, еще три миллиона десятин — этого вполне достаточно, чтобы надолго избавить мужиков от мук голода.

Аудитория охотно согласилась с этим аргументом; все успокоили себя мыслью, что, ясное дело, русское дворянство особенно не пострадает, если будут грубо ограблены император, императрица, великие князья, великие княгини, церковь и монастыри. Как было сказано: «Мы всегда найдем силы, чтобы перенести несчастья других».

Могу в заключение заметить, что один из участников разговора обладал поместьем на Волыни размером в 300 000 гектаров!

Вернувшись в посольство, я услышал, что во Франции министерский кризис и место Бриана занял Рибо.

Сегодня днем Волынский полк, в недавнем прошлом гвардейский, который первым поднял 12 марта мятеж и своим примером увлек за собой остальной гарнизон, организовал в Мариинском театре концерт в пользу жертв революции. Исключительно вежливые приглашения были разосланы послам Франции, Англии и Италии. Мы решили принять его, чтобы не выказывать пренебрежения новому режиму; на церемонии присутствовало и Временное правительство.

Какие потрясающие перемены в Мариинском театре! Неужели это удивительное преображение — дело рук толковых рабочих сцены? Исчезли все императорские гербы и позолоченные орлы. Капельдинеры сменили свои пышные придворные ливреи на скромные сюртучки грязно-серого цвета.

Театр был полон, и большинство аудитории составляли буржуа, студенты и солдаты. Сцену занял военный оркестр; сзади стояли группы военных Волынского полка.

Нас провели в ложу с левой стороны, которая в прошлом считалась ложей царской семьи и в которой я так часто видел великих князей Бориса, Дмитрия и Андрея. Они аплодировали Кшесинской, Карсавиной, Спесивцевой или Смирновой. Напротив нас в ложе министров двора собирались все министры, облаченные во фраки. Я не мог не вспомнить о старом графе Фредериксе с его сияющей россыпью орденов, с его исключительной любезностью, который ныне в статусе заключенного лежал в больнице, страдая серьезным заболеванием мочевого пузыря, под унизительным присмотром двух тюремщиков. Я вспомнил и его жену, богатую графиню Хедвигу, которая нашла убежище в моем посольстве и сейчас лежала на смертном одре в отдельной больничке; и генерала Воейкова, коменданта императорского дворца, сидящего под замком в крепости; и всех этих блистательных флигель-адъютантов и гвардейцев — все они или погибли, или в плену, или в бегах.

Но подлинный интерес зала был отдан большой царской ложе в центре, которая считалась парадной. Ее занимали примерно тридцать человек, пожилые мужчины и несколько пожилых женщин. У них были строгие морщинистые, на редкость выразительные и незабываемые лица, которые то и дело удивленно поворачивались к залу. Это были герои и героини террора, которые всего три недели назад находились или в ссылке в Сибири, или в камерах Шлиссельбургской и Петропавловской крепостей. Здесь были Морозов, Лопатин, Вера Фигнер и другие. Я поежился при мысли, какие физические и моральные страдания выпали на долю этой небольшой группы; эти люди были погребены в молчании и обречены на забвение. Какой эпилог к «Воспоминаниям» Кропоткина или «Запискам из Мертвого дома» Достоевского!

Концерт начался с «Марсельезы», которая теперь стала русским национальным гимном. Театр чуть не обрушился от радостных возгласов и криков «Да здравствует революция!» и «Да здравствует Франция!», когда меня случайно увидели в ложе.

Затем мы выслушали длинную речь министра юстиции Керенского; говорил он довольно умно, и тема войны подавалась в оболочке социалистической фразеологии. Стиль речи был резкий и дерганый; жесты оратора были повелительны и нетерпеливы. Он пользовался успехом, отчего черты его бледного, осунувшегося лица преисполнились удовлетворения.

В антракте Бьюкенен (британский посол) сказал мне:

— Давайте окажем знаки внимания правительственной ложе. Это будет хорошо выглядеть.

В конце антракта мы вернулись в свою ложу. В театре прошел шепот одобрения, чем-то напоминавший молчаливые аплодисменты.

На сцене на месте дирижера появилась Вера Фигнер.