Как-то в конце марта я подошла к ограде; появление императора в сопровождении князя Долгорукого и Деревенко, матроса, который опекал наследника, привлекло большое количество любопытных — большинство из них были солдаты. С отчаянно бьющимся сердцем я подошла к толпе и прижалась пылающим лицом к перилам. Солдаты откровенно высказывали свои мнения, и их слова заставляли меня содрогаться:

— Ну что, Николашка, теперь лед колешь… попил нашей кровушки? Сегодня лед колешь, а чем завтра заниматься будешь? Это тебе не воевать, точно? А летом, когда льда больше не будет… чего делать будешь, приятель? Может, лопаткой песок на дорожки будешь сыпать…

Во взрывах их хохота было что-то дьявольское. Царь был так близко от них, что не мог не слышать каждое их слово. Остановившись, он уставился на них долгим печальным взором. Вдруг все замолчали. Обратив взгляд в мою сторону, он увидел меня, и его грустные глаза остановились на мне. Я сложила руки молитвенным жестом, всеми силами давая ему понять глубину моей преданности.

…Я показала, что в ту минуту была готова пожертвовать жизнью, чтобы спасти его… В его взгляде, столь дорогом для меня, я увидела такую неизбывную печаль, такое глубокое смирение, что захлебнулась горькими горячими слезами, но, увы, потом мне пришлось еще немало пролить их…»

Дьявольский дух Распутина продолжал преследовать царскую семью и в ее печальной ссылке. Полковнику Кобылинскому, коменданту гарнизона Царского Села, пришлось испытать немало трудностей, имея дело с его останками.

«Во время моего пребывания в Царском Селе случилось несколько происшествий, к которым я хотел бы привлечь ваше внимание. Через несколько дней после ареста царской семьи произошел неприятный инцидент, имеющий отношение к телу Распутина. Его труп был доставлен в Царское Село, где имелась церковь, и был захоронен здесь. Когда солдаты об этом узнали, они вскрыли могилу, подняли крышку гроба и рассмотрели тело. В гробу они нашли святой образок с надписями «Александра», «Ольга», «Татьяна», «Мария», «Анастасия» и «Анна» (иконка была положена в гроб царицей и ее дочерьми во время похорон Распутина). Он лежал рядом с правой щекой Распутина. Каким-то образом это стало известно командиру зенитной батареи, и он отнял образок у солдат. Я его сам видел. Думаю, образ изображал Святую Деву. Сообщив об этих фактах по телефону в штаб-квартиру округа, я получил указание доставить тело Распутина на Среднюю Рогатку, где и будет принято решение, что с ним делать. Мне было велено провести эту операцию тайно, но было невозможно выполнить такой приказ без того, чтобы он стал известен солдатам и местным жителям. Позже мне приказали доставить тело на вокзал Царского Села. Это я сделал и погрузил тело в багажный вагон. В соседнем купе я разместил несколько солдат, но не рассказал, что им придется охранять.

На следующий день комиссар по фамилии Купчинский (который также ведал и автомобилями) прислал мне письменный приказ за подписью председателя Совета министров. Приказ предписывал мне передать тело Распутина Купчинскому, чтобы тот мог на грузовике доставить его к месту назначения. Мы не могли этого сделать в Царском Селе, поэтому перегнали грузовой вагон с телом Распутина на станцию Павловск Второй. Там мы нашли старый ящик из-под груза, в который и засунули гроб с трупом Распутина. А сам ящик завалили матрацами и пустыми мешками».

После отречения царя в народе продолжали бурлить страсти. В день ареста Николая II и Александры Керенскому пришлось успокаивать эмоции в Московском Совете: «Как генеральный прокурор, я обладаю властью решать судьбу Николая II. Но, товарищи, русская революция не запятнала себя кровопролитием, и я не позволю опозорить ее. Я отказываюсь быть Маратом русской революции». Вернувшись в Петроград, Керенский скоро отправился в Царское Село на встречу с царской семьей.

«Я очень хорошо помню мое первое свидание с бывшим императором, которое состоялось в конце марта в Александровском дворце. Прибыв в Царское Село, я тщательно осмотрел весь дворец и расспросил относительно правил охраны и общего режима содержания царской семьи. В целом я одобрил положение дел, внеся лишь несколько предложений коменданту дворца. Затем я попросил графа Бенкендорфа сообщить царю, что хотел бы повидаться с ним и с императрицей. При этом миниатюрном дворе, состоявшем всего из нескольких слуг, которые не покинули бывшего монарха, по-прежнему соблюдался весь церемониал. Старый граф с моноклем в глазнице выслушал меня и сказал: «Я дам знать его величеству». Он обращался со мной так, словно я, как в старое время, прибыл нанести визит или же был министром, который просит об аудиенции. Через несколько секунд он вернулся и торжественно объявил: «Его величество согласен принять вас». Это выглядело немного смешно и не к месту, но я не хотел лишать графа последних иллюзий, так что не стал объяснять ему, что его манера поведения явно не ко времени. Он все еще считал себя гофмейстером двора Его Величества Императора. Это было все, что у них осталось. И я не стал беспокоить его.

По правде говоря, я ждал разговора с бывшим царем с некоторым беспокойством и опасался, что могу потерять самообладание, когда в первый раз предстану лицом к лицу с человеком, которого всегда ненавидел. Только вчера, отправляясь в Царское Село, я сказал члену Временного правительства, когда зашел разговор об отмене смертной казни: «Думаю, что мог бы подписать смертный приговор Николаю II». Но меня беспокоила необходимость относиться к экс-императору с подчеркнутой корректностью.

Пока мы, предводительствуемые ливрейным лакеем, шли через бесконечную вереницу комнат, я попытался собраться. Наконец мы оказались в детской комнате. Оставив меня перед закрытыми дверями, которые вели во внутренние покои, граф вошел в них, чтобы сообщить обо мне. Почти сразу же вернувшись, он сказал: «Его величество просит вас» — и распахнул дверь, сам оставшись за порогом.

Мой первый взгляд на представшую передо мной сцену, когда я приближался к царю, заставил полностью изменить настроение.

Вся семья столпилась вокруг маленького столика возле окна. Человек среднего роста, в военной форме, отделившись, нерешительно двинулся мне навстречу со слабой улыбкой на губах. Это был император… Остановился, как будто колебался, что ему делать. Он не знал, как я поступлю. Должен ли он был принять меня как хозяин дома или же ожидать, пока я заговорю? Протянуть ли руку или ожидать моего поклона?

Я почувствовал затруднение его, как и всей семьи, перед страшным революционером. Я быстро подошел к Николаю II и с улыбкой протянул руку, назвав себя «Керенский», как я обычно представлялся… Он с силой пожал мне руку, улыбнулся и, заметно успокоенный, провел меня к своей семье. Его сын и дочери, поглощенные любопытством, пристально смотрели на меня… Александра Федоровна, сухая, гордая и неприязненная, неохотно, словно преодолевая свое нежелание, протянула руку. Мне тоже не особенно хотелось обмениваться с ней рукопожатием, так что наши ладони едва соприкоснулись. В этом заключалась типичная разница характеров и темпераментов между женой и мужем. (Несколько минут назад Николай II оказал Керенскому теплый прием.) Я сразу же почувствовал, что Александра Федоровна, пусть подавленная и разгневанная, — умная женщина с сильной волей. В эти несколько секунд я понял психологию той трагедии, которая в течение многих лет развертывалась за дворцовыми стенами. И мои последующие разговоры с императором только подтвердили первое впечатление.

Я справился о здоровье членов семьи, сказал, что их родственники за границей (особенно английская королевская семья) беспокоятся о них… обещал без задержек доставлять все поступающие от них известия… Спросил, нет ли каких-нибудь претензий, хорошо ли держит себя стража, не нуждаются ли они в чем-либо? Я просил их не беспокоиться, не огорчаться и положиться на меня. Они поблагодарили меня, и я стал прощаться. Николай II спросил о военной ситуации и пожелал успехов в моей новой и трудной должности. Всю весну и лето он следил за ходом войны, внимательно читая новости и расспрашивая своих гостей».

Керенский оставил Царское Село в задумчивом настроении: