Ушли мы за мазанку, сели в тенечке, достали сухари и только взялись за молоко, как стали чесаться и прыгать: оказывается, на нас накинулись блохи. Пришлось с котелками бежать в поле подальше от мазанки.

В калмыцких степях мы изрядно овшивели. Воду привозили в бочках, ни помыться, ни напиться. И однажды мужики раздобыли бочку из-под бензина. Выкопали ямку, развели костер, сложили в бочку все вместе: и белье, и обмундирование, и портянки, залили водой и стали кипятить, а сами надели шинели на голое тело. Потом расстелили на жухлой траве сушить, это надо было видеть, как выглядело белье после такой стирки. Мы, девушки, с этим злом — вшами как-то легче справлялись, чем мужчины. …»[26].

На рассвете Никифоров, Ивашутин, Гинзбург, Козаченко, Буяновский, Иванов, Хрипливая и все те сотрудники Особого отдела 51-й армии, кто уцелел после бомбежек и не потерялся в бескрайних донских и калмыцких степях, вышли в расположение Сталинградского фронта. Здесь, на южном его фланге не происходило активных боевых действий. Свой основной удар вермахт наносил гораздо севернее, на участках 57-й, 62-й и 64-й армий, он рвался по кратчайшему пути к своей главной цели — Сталинграду.

Никифоров доложил Селивановскому, возглавившему Особый отдел Сталинградского фронта, о соединении с основными частями Красной армии Тот потребовал от него разобраться с обстановкой в 51-й армии и немедленно организовать контрразведывательную работу в частях, вышедших из окружения и поступающих на пополнение. Прежде чем приступить к выполнению его приказа, Никифоров дал прийти в себя совершенно измотанным подчиненным. У большинства из них уже не оставалась никаких сил, они свалились с ног там, где стояли, и уснули мертвецким сном.

Здесь же в чистом поле с помощью Козаченко, Иванова и Буяновского Антонина, Татьяна и еще несколько девушек из штаба армии, прибившиеся к ним по пути, сгребли в кучу солому из разворошенной взрывом авиабомбы скирды и, как только прилегли, так сразу провалились в бездонную яму сна. Их не могли разбудить ни гул авиационных моторов эскадрилий люфтваффе, направлявшихся бомбить Сталинград, ни грохот гусениц танкового полка, занимавшего позицию поблизости от расположения Особого отдела.

Поднял их на ноги аппетитный запах варившейся гречневой каши. Загремели котелки, кружки и ложки, все потянулись к импровизированному столу, собранному из ящиков для артиллерийских снарядов водителем Костей Нестеренко и начальником гаража Гришей Тененбоймом. В голой степи им каким-то непостижимым образом удалось раздобыть несколько килограммов гречки и буханок хлеба. Гриша в позе величественного Будды навис над большой кастрюлей с кашей и, воинственно размахивая поварешкой, пытался выстроить очередь.

Неисправимый оптимист Козаченко, подмигнув Богданову, с невинным видом спросил:

— Гриша, а где коза? Почему ее не вижу?

— Какая еще коза? — недоумевал Тененбойм.

— Обыкновенная, которая дает молоко.

— Чего, чего? А может, тебе еще и корову привести?

— А что, было бы неплохо. Катались бы как сыр в масле, — с невозмутимым видом ответил Козаченко.

— Будет тебе сыр! Будет тебе и масло, если притащишь сюда этого гада Гитлера, — раздался суровый глосс Никифорова.

Он и Ивашутин выбрались из противотанкового рва и направились к кухне под открытым небом. На их осунувшихся землистого цвета лицах жили только одни глаза.

Тон Никифорова не смутил Козаченко, и он бодро заявил:

— Александр Тихонович, я готов, так он же, гад, нос из Берлина не кажет. А вы командировку туда мне не выписываете.

Никифоров, хмыкнув, заявил:

— Выпишу, выпишу.

— Когда? — торопил события Козаченко.

— А тогда, когда ты корову приведешь. Хвосты и… Последние фразы Никифорова потонули во взрыве хохота, и затем на Козаченко обрушился град шуток.