В итоге заяц выбирает одну девушку, которую подруги наряжают и отдают ему. Заяц, как известно, в русских народных представлениях связан с эротическим началом[353]. Учитывая, что обычным содержанием хороводных игровых песен было знакомство с противоположным полом и ожидание будущей брачной жизни, мы видим, что свадьба решительно не могла обойтись без меха в своих ритуалах.
Очевидная связь меха с идеей плодородия и благополучия проявлялась и в иных ритуальных действиях: часто – в заговорах, связанных с семьей. Так, мать читала для сына заговор «на укрощение злобных сердец»: «Сажусь в сани, крытые бобрами, и соболями, и куницами. Как лисицы и куницы, бобры и соболи честны и величавы между панами и попами, между миром и селом, так мой нарожденный сын был бы честен и величав…»[354] Ребенку стригли волосы, посадив его на мохнатую шубу: считалось, что тем самым обеспечивается его богатое и благополучное будущее[355].
Бок о бок с ритуалами плодородия бытовала магия, направленная на нужды домашних животных, птицы и хозяйства в целом. Мех был неотъемлемой частью охранительных обрядов и заговоров, направленных на защиту скотины. На Рождество крестьяне стелили на лавку шубу и просили священника сесть на нее: считалось, что после этого «наседки будут… хорошо садиться на яйца и ни в одном из них не замрет зародыш»[356]. В другом случае, чтобы наседка хорошо неслась, под нее клали яйца, которые предварительно держали в меховой шапке, шубе или вообще в любой меховой вещи[357].
Свадебный обряд крепко связывает кашу и мех общими представлениями о материальном достатке и процветании. Так, на свадьбе царя Михаила Федоровича (1626) молодым подносили два фарфоровых (так!) горшка с кашей, обернутых парой соболей[358]. Как известно, каша с глубокой древности являлась символом плодородия и жизненного цикла у индоевропейских народов, употребляясь в ритуальных действиях, направленных на получение изобильного урожая[359].
В народных песнях разного жанра мех был непременным атрибутом счастливого и богатого человека. Частым сюжетом была просьба жены к мужу о покупке шубы:
В другой песне мы видим надежду девушки на то, что милый друг доставит ей богатство, основой которого непременно называются богатые меха:
Со временем упоминание о шубе как о статусной и желанной вещи встречается все чаще[362]. В одной из песен девушка рассуждает, какой муж лучше, старый или молодой, находя в каждом варианте свои плюсы и минусы. Между прочим, она замечает, что у старого мужа будет иметь лисью шубу, а заодно и «шелковý плетку» (плетка – намек на то, что он будет бить молодую жену от ревности). В другой песне поется о том, как «злой татарин, бусурманин» уговаривает девушку выйти за него замуж, обещая богатства: шаль, платок, перстенек и «лисью шубу нову»[363]. Изделия из меха стали прочно ассоциироваться с материальными благами.
Не случайно во второй половине XVII столетия в народной среде появилось смеховое «Сказание о роскошном житии и веселии» – утопия, традиционная для культуры экстенсивного развития. Здесь говорилось о сказочной стране, где не бывает снегов и грозы и где исполняются все материальные желания человека: деревья сами склоняют ветви с плодами к ногам, птицы сами прилетают на зов, драгоценные камни – яхонты, алмазы, изумруды, жемчуг – и не менее драгоценные специи разбросаны под ногами, как сор. В озерах плещется вино, в прудах – мед, а на большой горе стоит пиршественный стол, полный яств и заморских питий. Тут же готовы постели с мягкими перинами. А по полям мирно бродят всевозможные звери – лисицы, куницы, соболя, бобры, песцы и зайцы, мех которых срывает сильный ветер, после чего он сам становится теплой одеждой для людей. Такой мех лежит повсюду никому не нужный; взять его без всяких трудностей может каждый. Так мех вошел в круг важнейших материальных потребностей человека, стал неотъемлемой чертой представлений о достойной жизни для «доброго и честного дворянина»[364].
Подводя итог бытованию меха в русской магической обрядности, отметим его двойственное значение. Прежде всего, мех использовался в качестве магического предмета, наделенного функцией достатка, плодородия, благополучия и продолжения рода. Но вывернутый мех считался признаком иного мира, и с его помощью изображали духов предков-помощников; благорасположенные к потомкам, они также способствовали их процветанию. Это значение меха предопределило его широкое распространение в традиционной культуре как важного обрядового элемента. Став неотъемлемой частью множества народных празднеств, он попал в песенную традицию и народные сказки. Наиболее ярко ритуально-магическая функция меха, и особенно шубы как самой презентабельной меховой одежды, проявлялась в «переходных» обрядах жизненного цикла (семейных обрядах), направленных на достижение благополучия и продолжения рода.
Глава 6
Волей Великого Петра Россия стала империей, признанной во всем мире: ее выход на международную арену должен был иметь соответствующий меховой антураж. В это время власть искала поддержку в небольшом слое дворянства, представители которого получили большие права и привилегии. Этот высший слой русской элиты существенно богател. Дворянство, имея огромные средства, не жалело денег на статусный мех: потомки бояр и приказных людей России первых Романовых в новый «светский» век получили еще одну возможность одеть себя и свои семьи в лучшие и самые модные меховые наряды. К концу первой трети столетия западноевропейская мода оформилась при российском императорском дворе как самоценное явление. В 1731 году этот феномен – впервые в русском языке – был зафиксирован в словаре Э. Вейсмана, где модой было названо следование наиболее актуальному или иностранному «обыкновению»[365].
XVIII век начал новую эпоху не только в русской истории в целом, в истории русской моды, но и в истории русского меха. Исторически неисчерпаемым источником ценной пушнины – «мягкого золота» России – считалась Сибирь. Так было лишь до середины XVII – первой половины XVIII века, когда в истории меха были сделаны самые значимые тихоокеанские открытия, совершенные «русскими аргонавтами»: Аляски (1648), Камчатки (1651), Курильских (1697), Алеутских и Командорских островов (1741)[366].
Рассказы первооткрывателей новых земель: «камчатского Ермака» Владимира Атласова, Данилы Анциферова, Ивана Козыревского и их сподвижников[367] о неведомых краях, богатых ценной пушниной, показали еще одну дорогу к обширному и прибыльному меховому промыслу. Погоня за пушниной и в более ранние периоды истории была в числе важнейших стимулов, побуждавших к движению за Урал: изобилие природных ресурсов этих земель было общеизвестно. Одной из причин их интенсивного освоения стало оскудение уже известных запасов соболя: кризис был настолько серьезным, что многим пришлось оставить соболиный промысел, переходя на другие, менее прибыльные ресурсы, такие как белка, лисица, песец и горностай[368]. Добыча соболя упала еще к концу XVII века, почти в 2,5 раза по сравнению с максимумом в середине столетия. Наблюдалось неуклонное понижение пушного рынка, связанное, в первую очередь, с замещением ценной пушнины (прежде всего соболя, затем бобра) менее ценной, а также с ухудшением внутривидовой сортности и с сокращением номенклатурного состава пушнины[369].
Это неприятное обстоятельство усилилось природными катастрофами, сопровождавшими течение Маундеровского минимума (1645–1715). В их числе нужно назвать прежде всего третью фазу малого ледникового периода с ее несвоевременными похолоданиями, сменявшимися пожарами и засухой. Перечисленное привело к неурожаям и великому голоду 1730-х годов; не забудем и про эпидемию моровой язвы 1710–1720-х годов[370].
Обстоятельства гнали предприимчивых охотников и купцов на рискованный промысел в пока малоизведанных северных водах Тихого океана. Торгово-промышленные интересы побуждали к развитию не только промысла и торговли, но и кораблестроения, картографии и навигации, естественной истории. Современники называли первопроходцев полезными сынами Отечества – сибирскими аргонавтами[371]. Их «золотым руном» стал мех калана Enhydra lutris, который в те годы чаще бытовал под ненаучными названиями большого бобра, камчатского или морского бобра, морской выдры[372].
Мех калана – густой, нежный, с шелковистой подпушью, мягкими и блестящими остевыми волосами. Общий тон окраски варьируется от почти рыжего до черного, иногда с проседью[373]. «Черных как смоль» каланов упоминает в своем знаменитом «Описании земли Камчатки» участник Второй Камчатской экспедиции под руководством Витуса Беринга (1733–1742) натуралист С. П. Крашенинников – автор первого русскоязычного описания калана[374]. «Шкура его совершенно черная, с длинным волосом, попадаются иногда между ними и такие, у которых замечается примесь волоса серебристого цвета. В воде и при солнечном свете морской бобр очень красив на вид. Мех его, хотя и длинноволосый, обладает… драгоценным блеском, напоминающим мех соболя», – подтверждает Свен Ваксель, старший офицер экспедиции[375].
Меху калана присущи и другие ценные качества – он не промокает, отчего прекрасно греет в мороз и не отсыревает под мокрым снегом. По своим техническим показателям он очень близок к меху выдры, представляющей эталон (максимум) носкости. Мех калана заметно превосходит в носкости все прочие традиционные для России виды меха – песца, лисицу, соболя и так далее[376]. При этом он внешне похож на престижный соболиный мех: такой же блестящий, нежный, мягкий и потому желанный. Как и соболь, он принадлежит к группе наиболее дорогостоящих; особенно ценны крупные шкуры: до 1,5 метров (вместе с хвостом) при 0,5–0,6 метра ширины. Чем темнее и нежнее мех калана, тем выше его стоимость: больше всего ценились шкуры черные или с равномерной сединой, затем черно-бурые, темно-коричневые и коричневые с сединой и, наконец, коричневые и красноватые[377].
Активный промысел калана начался после второй беринговской экспедиции, в 1740-х годах; со временем его интенсивность росла[378]. Так, приемлемым итогом экспедиции середины столетия считались три сотни добытых каланов; к 1760–1765 годам результативность увеличилась в 10 раз, а к 1770-м годам – более чем в 15 раз. Один из самых богатых грузов последней четверти столетия (1779), состоящий из 4376 добытых каланов, 2874 хвостов каланов, 549 чернобурых лисиц, 1100 сиводушчатых лисиц и стольких же голубых песцов, 1200 красных лисиц, 92 выдр, 3 волков, 1 росомахи, 18 норок, 1725 морских котиков и более 90 пудов моржовой кости, был оценен свыше 300 тысяч рублей[379].
Мех калана везли в Россию, но чаще на Восток и на Запад. Цена на него быстро росла: «сухопутный» мех соболя впервые уступил в ценности модной новинке, «морскому» меху. Добытые шкурки не только полностью окупали экспедицию, но, более того, приносили значительную прибыль купцам, промысловикам и государству[380]. Скоро добыча морского и сухопутного зверя в тихоокеанском регионе приобрела промышленный размах: к концу XVIII века русскими было вывезено около 420 тысяч шкур морского котика, около 100 тысяч целых шкур калана[381] и еще около 60 тысяч его хвостов, более 60 тысяч шкур песца, более 16 тысяч красной лисицы (камчатская красная лисица считается лучшей среди всех красных лисиц), более 15 тысяч сиводушчатой лисицы, более 10 тысяч чернобурой лисицы, 3 тысяч речного бобра, более 1,6 тысячи выдры, 772 пуда моржовой кости и около тысячи штук китового уса[382] на многие миллионы рублей.