Пробыв месяц за границей, я получил через русских официальных лиц надежную информацию о том, что поспешно формируются и оснащаются два экспедиционных корпуса. Первый должен был высадиться во Владивостоке, чтобы помочь адмиралу Колчаку заменить демократическую власть военной диктатурой. Второй корпус во главе с британским генералом Пулом с той же целью предполагалось высадить в Архангельске.

Кроме того, я узнал, что одним из людей, стоявших за этой сибирской авантюрой, был пресловутый Завойко, «ординарец» Корнилова, ныне проживавший в Европе под именем «полковника Курбатова» (соответствующие документы были выданы ему англичанами). Как не без иронии сообщил мне один хорошо информированный англичанин, «полковника Курбатова» пригласили в Версаль вместо меня.

Дальнейшие переговоры с главами французского и британского правительств стали бессмысленными, а для меня лично и достаточно неприятными. Моя миссия в Лондон и Париж завершилась. Теперь стало необходимо как можно скорее вернуться в Россию, чтобы отчитаться обо всем, что я слышал, видел и делал на Западе.

В военное время выехать в Россию из Великобритании без содействия британского правительства было абсолютно невозможно. В начале сентября я написал Ллойд-Джорджу и попросил его предпринять немедленные шаги, чтобы дать мне возможность вернуться на родину. Через неделю пришел ответ от Филипа Керра, в котором он от имени премьер-министра вежливо уведомлял меня, что, к несчастью, Ллойд-Джордж не в состоянии помочь мне, поскольку это не соответствовало бы британской политике невмешательства во внутренние дела других стран.

Смысл письма был ясен. Мне не позволят вернуться в Россию, потому что я могу расстроить британские планы.

Письмо Керра пришло ровно в тот момент, когда адмирал Колчак прибыл во Владивосток по пути из Сингапура в Омск. Месяцем ранее в результате переворота, совершенного русским морским офицером Чаплиным при помощи генерала Пула, в Архангельске было свергнуто правительство, только что сформированное (2 августа) местными демократическими кругами под руководством Н.В. Чайковского.

В середине августа я отправил длинное письмо Чайковскому, который к тому времени являлся лишь номинальной главой нового «реорганизованного» правительства. В этом письме я, среди прочего, писал: «То, что произошло с Вами в Архангельске, вскоре повторится в Уфе и Самаре – утверждаю это со всей категоричностью».

Как я уже упоминал, вся Сибирь была свободна от большевиков. После длительных переговоров на Государственном совещании, проходившем в Уфе, 23 сентября 1918 г. была провозглашена Директория, которой отводилась роль национального правительства. Она создавалась по согласию всех партий, не признавших Брест-Литовского договора, то есть социалистов-трудовиков, кадетов и «белого командования» на юге.

В состав Директории входили Авксентьев и его заместитель Аргунов (эсеры); член партии народных социалистов Чайковский и его заместитель Зензинов (эсер); член ЦК партии кадетов Н. Астров и его заместитель В; Виноградов (кадет); генерал Алексеев и его заместитель генерал Болдырев; и председатель Сибирского регионального правительства Вологодский (кадет)[172].

Пока в Самаре, а позже в Уфе шла работа по формированию нового правительства, контакты с теми из нас, кто находился за границей, поддерживались. Но когда под угрозой большевистско-германского наступления Директория была вынуждена переехать в Омск, все связи с нею практически прервались.

Осенью британское и французское правительства на словах вели подготовку к признанию Директории законным правительством России.

Примерно в середине октября я получил от Авксентьева телеграмму о том, что от меня ждут доклада. Очевидно, письма не доходили ни от меня в Омск, ни обратно. Я немедленно отнес телеграмму Набокову в посольство и попросил его дать мне возможность отправить ответ Авксентьеву посольским шифром.

Что произошло во время нашей встречи, описывает сам Набоков в своей книге «Испытания дипломата», которую я процитирую:

«Английское правительство склонялось к официальному признанию Директории. Дабы облегчить сношения с этою первою серьезною организацией для борьбы с большевиками, приблизительно в середине октября 1918 г. мне вновь было предоставлено право посылать шифрованные телеграммы в Омск и своим коллегам за границею. Керенский, имевший некоторые связи в министерстве иностранных дел, узнал об этом и немедленно обратился ко мне с требованием представить ему шифры для передачи его осведомительных телеграмм. В подкрепление своего требования он предъявил мне полученную от председателя Директории Авксентьева телеграмму, гласившую, что его осведомление «ожидается». Так как в письме ко мне министерства иностранных дел, извещавшем о разрешении посылать шифрованные телеграммы, было определенно указано, что разрешение это дается «как знак особого личного доверия ко мне» и что я буду пользоваться этим шифром только для передачи моих политических и деловых телеграмм, и ввиду того, что передача политического осведомления от безответственных лиц правительству путем посольского шифра противна элементарной дипломатической этике и притом практически вредна, порождая разногласия, – я отказал Керенскому в шифре. Беседа наша была весьма тягостною. Керенский, не вполне в то время понимая, что политическая роль его в России безвозвратно окончена, принял крайне резкий тон, ссылался на свою «силу», упрекал меня в «пособничестве козням англичан» и тому подобное. Он выказал при этом мало самообладания и много злобы.

Обо всем этом я тотчас же протелеграфировал Авксентьеву и вскоре получил ответ из Омска, что «Керенский находится в Лондоне в качестве частного лица», что никаких полномочий от «Союза возрождения» ему не дано и что мой отказ ему в шифре признается правильным. Копия этой телеграммы была мною передана Керенскому – около 25-го октября, – и с тех пор я с ним не встречался».

Набоков, с его точки зрения вполне обоснованно, едва упоминает нашу вторую встречу, весьма продолжительную и памятную.

Указав на телеграмму, я спросил его:

– Что означает эта фраза – «Отказ предоставить ему шифр обоснован»? Разве я просил вас давать мне шифр? Я лишь попросил отправить мои донесения посольским шифром, а когда вы отказали, ответил: «Если уж Пишон, французский министр иностранных дел, предложил посылать мои сообщения в Москву своим шифром, то на каком основании вы, как глава русского посольства, отказываетесь делать то же самое?» Вы отлично знаете, что я лишь просил отправить шифром мой доклад главе Директории, и вы видели ту телеграмму, которую он послал мне. Она, безусловно, подтверждает, что я покидал Россию, взяв на себя определенную миссию, и вовсе не разыгрываю из себя самозванца. – Набоков молчал. – И где подпись Авксентьева на телеграмме, которую вы мне показали? – Я протянул телеграмму Набокову, но он продолжал молчать. – Вы не отвечаете, потому что знаете не хуже меня: эта телеграмма была отправлена без ведома главы правительства, с которым вы сейчас сотрудничаете. Вы не отвечаете, потому что знаете не хуже меня, что Авксентьев, прямой и честный человек, не отправил бы подобной телеграммы и что ваше первоначальное послание до него не дошло. Вы понимаете так же, как и я, что этот ложный, неподписанный ответ, полученный вами, означает, что положение Авксентьева в возглавляемом им правительстве пошатнулось и что адмирал Колчак уже в Омске. Но вместо того, чтобы быть откровенным со мной, как и прежде, вы предпочли сделать вид, будто ответ исходит напрямую от Авксентьева. Причины вашего поступка очевидны для нас обоих…

Повернувшись, я вышел из комнаты.

Сразу же после этой последней встречи с Набоковым я отправил Авксентьеву письмо, в котором подробно описал подготовку к перевороту, совершавшуюся под эгидой генерала Нокса. Письмо заканчивалось такими словами: «Я настаиваю на том, чтобы вы приняли меры по разоблачению заговорщиков, так как повторение корниловской авантюры может забить последний гвоздь в гроб России».