К неординарной личности и творческой деятельности Афанасьева-Чужбинского относились по-разному. Измаил Иванович Срезневский достаточно высоко оценивал его вклад в науку. Полярной точки зрения придерживался известный ученый XIX столетия А. И. Яцимирский, резко отозвавшись об этнографической «Поездке в Южную Россию». Он считал его дилетантом, присвоил ему ярлык «туриста»280, не учитывая того, что это был один из первых опытов сбора этнографического материала на окраинах России и любая информация, собранная даже неквалифицированными специалистами, была важна.
Иван Франко отмечал недооценку работ Афанасьева-Чужбинского в среде украинских ученых, считавших, что «он как-то неопределенно держал себя в вопросах украинской политики: не то шел рука об руку с “громадою”, не то тянул в сторону “москалей”»281; сам Франко высоко оценивал его научные заслуги.
Тут необходимо сделать пояснение, дело в том, что Афанасьев-Чужбинский оставил весьма подробные наблюдения, посвященные украинскому населению, проживающему на Днепре (1-я часть его очерков) и русино-украинского населения Днестра (2-я часть очерков). Поэтому внимание к нему как к исследователю украинской темы не случайно. Но вторая часть его очерков помимо русино-украинцев подробно освещает жизнь и быт евреев и молдаван. Впрочем, мы еще остановимся на данной работе, когда будем говорить об изучении украинского и еврейского населения Бессарабии авторами из России.
Положительную характеристику работ Александра Степановича, с рядом заслуженных замечаний, можно встретить у украинского исследователя советского и постсоветского периода – Владимира Федоровича Горленко282.
Богатый фактологический материал требует более детального рассмотрения труда А.С. Афанасьева-Чужбинского «Поездка в Южную Россию».
Очерковость работы Афанасьева-Чужбинского хорошо разбавлена документальным стилем (беллетристический жанр этому благоприятствует). В очерках повествуется об отдельных сторонах жизни населения Поднестровья, будь то ведение сельского хозяйства, социальная иерархия на селе, взаимоотношения местного населения с евреями, нравы, народный досуг и т. п.
Поэтому многие его описания скорее сродни подробному этнографическому дневнику этнографа-полевика. Туда попадает немало того, что не отражается в официальных отчетах и в публикациях, но что не менее ценно для представления о реальном положении народа.
Вот, например, попытка Афанасьева-Чужбинского представить положение владельческого крестьянина без прикрас: «Известно, что крепостное право в Бессарабии тяготеет над одними цыганами, составляющими класс дворовых; но собственно крестьяне свободны и живут на владельческих землях по контракту, основанному на обоюдном договоре. В силу положения, составленного землевладельцами и утвержденного правительством, помещик за землю, даваемую крестьянам, пользуется от последних только 12 днями работы в год да десятой частью от продуктов; затем не существует никаких взаимных отношений. Сельские общины избирают старосту, группируются в волости под начальством тоже выбранного головы и, по-видимому, пользуются самоуправлением под ведением земской полиции. Но в самоуправление вкралась помещичья власть, ибо помещик может наказать крестьянина за леность и грубость по закону самым незначительным количеством ударов. Казалось бы, чего и желать более. Край должен благоденствовать, и он действительно благоденствует… на бумаге, в отчетах начальства. На деле выходит совершенно другое, и нет у нас в России беднее и угнетеннее сословия, как бессарабские владельческие крестьяне вследствие злоупотреблений чиновничества и отчасти по причине доверия правительства к составителям положения о распределении рабочего времени. Двенадцать рабочих дней в год, казалось бы, какое слабое вознаграждение за землю; но эта самая незначительность и должна возродить подозрение в существовании какой-нибудь недобросовестной лазейки, без чего дворянство могло бы служить образцом гуманности и высоких христианских добродетелей. Я сам думал сначала, что владельческие крестьяне народ ленивый и неблагодарный, бедность их приписывал пьянству и непростительной беспечности, ставил им в пример прочие губернии, где крестьянин отдает половину труда, а все-таки при усердии и заботливости имеет кусок хлеба; но ближайшее знакомство с краем открыло мне глаза, и я убедился, что бессарабский крестьянин работает больше других и что личность его не избавлена ни от побоев, ни даже от истязаний. Многим это может показаться невероятным; найдутся люди, готовые опровергать меня, вооружась печатными постановлениями; но ведь я недаром жил по деревням Бессарабии. Заметьте, что везде, говоря о рабочих днях, помещик прибавит прилагательное пунктовый, а пунктовый день к обыкновенному рабочему дню относится как один к восьми или, по крайней мере, к семи… Приказчик, а иногда и сам посессор, вооруженный длинной плетью, точь-в-точь американский плантатор, присматривает за рабочими, и нередко кнут безнаказанно гуляет по спине свободного крестьянина»283.
Автор подчеркивает, что сами помещики редко проживали непосредственно в имениях, а тем более вмешиваясь в их управление: обычно они отдавали их в посессию «грекам, армянам, полякам, молдаванам, евреям и кое-где русским. Заплатив помещику порядочную сумму, посессор заботится только о наживе, и от подобного господина трудно ожидать гуманных стремлений, да и мечтать о гуманизме было бы как-то дико при взгляде на поименнованные национальности»284.
Особенно тяжело, по мнению Александра Степановича, приходилось монастырским царанам. «Ни более, ни менее заграничные монастыри владеют в Бессарабии 286,961 десятиною земли на правах помещиков и, надо сказать помещиков самых стяжательных и негуманных»285. Автор разделяет черное и белое духовенство, подчеркивая, что «собственно же молдавское белое духовенство и монахи тех монастырей, которые удавалось мне видеть, обходятся с народом хорошо и не могут похвалиться особенным благосостоянием… Священники же большей частью живут бедно, а церкви повсеместно в незавидном положении»286.
Усугублялось положение владельческого крестьянина еще и серьезным полицейским надзором: «Его приколотит голова, побъет участковый заседатель (становой), высечет и земский начальник (исправник) не только за всякий вздор, но часто и без всякой причины»287.
Особенно крестьянам доставалось от каларашей – «гвардейцев» земского начальника, разъезжающих с поручениями и приводящих в ужас «целую деревню». «Следуя куда-нибудь с приказанием, он обыкновенно приезжает в деревню, бросает свою лошадь и садится на крестьянскую, которую переменяет в следующем селе, и таким образом исполняет поручение. Но лошади его, сколько бы ни находилась она в селении, обязаны давать овса и сена. О личном угощении калараша я и не говорю: всякое продовольствие, особенно водка, доставляется ему в подобающем количестве, в противном случае в опасности не только личность хозяина, но и самого старшины». Автор добавляет: «Разумеется, все эти действия чисто произвольны; калараш не имеет ни на что права и никакой власти, но, состоя в земском суде, спешит пользоваться привилегиями, захваченными полицией»288.
Мы не случайно столь подробно остановились на цитировании Афанасьева-Чужбинского. Среди писателей XIX в. он является одним из немногих, кто очень подробно остановился на освещении социального положения бессарабского крестьянства.
Ему же принадлежит подробное описание жизни и быта молдаван, их антропологии и национального характера, языка, взаимоотношений в семье, фольклора, занятий и жилища.
Медлительность молдаван и руснаков Афанасьев-Чужбинский объяснял весьма своеобразно, а именно тем, что полевые работы и те и другие осуществляли при помощи волов, «которые, как известно, отличаются медлительностью движений»289.
Женщина у молдаван, по мнению писателя, пользовалась значительно большей свободой. Он очень высоко отзывается о красоте и чистоплотности молдаванок290: «Молдаванки отличаются своею миловидностью, прекрасными глазами и приветливостью. В редкой деревне вы не увидите одной-двух красавиц; хорошеньких множество, так что почти можно сказать утвердительно, что между молодыми девушками и женщинами трудно встретить некрасивое лицо <…>. Кроме красивой наружности в чертах каждой, особенно молодой, молдаванки разлита необыкновенная приятность, а в глазах такая приветливость, что самый застенчивый человек не побоится завести с нею разговор»291. Им же была подчеркнута присущая молдаванам мягкость в семейных отношениях: «Я нарочно искал случая убедиться в противном и не находил его <.. > только разве в пьяном виде молдаванин побурлит немного, да и то вспышка эта ограничится энергичными ругательствами, которые, впрочем, ничего не доказывают, потому что молдаване, как и руснаки, ругаются на каждом шагу..»292.
На момент своей экспедиции по северным районам Бессарабии (это конец 50-х гг. XIX в.) Афанасьев-Чужбинский констатировал практически полное незнание молдаванами русского языка293. При этом молдавский язык простолюдинов Бессарабии явно отличался от того, который трансформировался за Прутом. Вот как описывает этот феномен писатель: «Мне разъяснили, что бессарабские молдаване говорят не по-книжному, что современные румыны выбрасывают многие славянские слова и сочиняют новые или вводят латинские, так что статью, напечатанную, положим, в “Дунайской звезде”, не поймет житель Бессарабии, если он не образован»294.
Говоря о молдаванах края, А.А. Афанасьев-Чужбинский неоднократно проводит параллель в обустройстве их жилища, внешнем облике и манере поведения с руснаками, подчеркивая давность проживания в крае этих двух этносоциальных сообществ.
О.Е. Накко. Классическим примером русского художественного творчества изучаемого времени являются произведения Ольги Егоровны Накко295.
Она специализируется как очеркист и беллетрист. При первом ознакомлении с ее произведениями формируется ложное впечатление об упрощенности подачи сюжетных линий. Это обманчивое впечатление компенсируется богатым и, самое главное, точным этнографизмом, которым буквально пропитаны произведения писательницы.