Коллеж де Франс

История гласит, что выдвинуть свою кандидатуру в Коллеж де Франс Барту первым посоветовал Мишель Фуко, и действительно, именно он рекомендовал его другим профессорам и на протяжении 1975 года сделал все для успеха выборной кампании. Между тем, имеющиеся свидетельства об этом событии расходятся между собой, а работа в архивах позволяет установить несколько иную хронологию событий. Дидье Эрибон полагал, что это Барт попросил Фуко поддержать его, тогда как Франсуа Валь уверен, что помнит, как Барт сказал ему: «Мишель Фуко хочет, чтобы я представил свою кандидатуру в Коллеж»[1000]. Конечно, Фуко, избранный в Коллеж в 1969 году членом кафедры «История систем мысли», всегда выражал желание стряхнуть пыль с этого института и организовать в нем новаторские научные исследования. Например, с этой целью он уговаривал Пьера Булеза выдвинуть свою кандидатуру. В то же время маловероятно, что Барт решил выдвигаться сам. Но если посмотреть на хронологию, получается, что, по всей видимости, вначале с этой инициативой выступили историки. Избирательная кампания Барта была разбита на два этапа. Первый начался в марте 1974 года, когда Ле Гофф, несомненно, желавший отблагодарить Барта за помощь, которую тот ему оказывал в течение двух лет в Практической школе высших исследований, готовит почву среди коллег-историков в Коллеже – Жоржа Дюби и Эмманюэля Ле Руа Ладюри. 5 марта во второй половине дня они вместе обедают, и Барт встречается с Ле Руа Ладюри «по поводу Коллеж де Франс», как написано в ежедневнике. 16 марта он встречается с Жоржем Дюби у него в кабинете на площади Марселлен-Бертло, а 20 марта – с Леви-Строссом, который, кажется, не возражает против его кандидатуры. В этот момент он относительно близок с Бартом, потому что вынашивает большой проект создания телевизионных передач о социальных науках и хочет, чтобы Барт к нему присоединился. Все идет так хорошо, что перед поездкой в Китай Барт пишет несколько замечаний к объявлению о выдвижении своей кандидатуры. Дебаты в связи с открытием новой кафедры начнутся не раньше ноября следующего года, и кажется, что на этой ранней стадии кампании Фуко в ней еще никак не участвует. В мае по возвращении из Китая Барт говорит, что обеспокоен новостями из Коллежа, хотя официально еще пока ничего неизвестно. Он продолжает регулярно встречаться с Ле Гоффом, но кажется, что все пока приостановилось.

Второй этап начинается весной 1975 года, когда Фуко решает взять дело в свои руки и официально представить Барта. 23 апреля Барт получает письмо от Эмманюэля Ле Руа Ладюри, в котором тот пишет: «Я полностью поддерживаю твою кандидатуру, тем более теперь, когда Фуко за тебя»[1001]. Эти слова подтверждают идею о том, что Фуко подключился не сразу, а на втором этапе, когда Барт официально выдвинул свою кандидатуру. Наличие этих двух этапов объясняет, почему рассказы об этом событии разнятся.

С этого момента дело пошло быстрее. Барт готовится к выборам вместе с Фуко, составляет брошюру, которую должен раздать всему профессорскому корпусу, при этом с каждым из его членов он также должен встретиться лично один на один. Эта брошюра называется «Ролан Барт: работы и проекты 1975 года». Затем, вернувшись из Юрта в начале осени, он назначает встречи и обходит всех в течение октября и ноября. Когда Мишель Фуко 5 октября накануне выборов уехал в Бразилию, Барт забеспокоился и несколько раз звонил ему, чтобы подсчитать голоса (он сделал таблицу из трех колонок: да, нет, не определился). Нужно отметить, что у него был влиятельный конкурент. Поскольку перед этим кафедра была посвящена Древней Греции и ее занимал эллинист Луи Робер, многие античники хотят сохранить ее за своей дисциплиной, даже если согласно правилам Коллежа кафедры должны систематически менять направление по мере освобождения. Жаклин де Ромийи предложила выдвинуться Жану Пуйю, специалисту по эпиграфике, археологу (он основал французскую археологическую миссию в Саламине на Кипре в 1964 году), специалисту по Филону Александрийскому. Многие филологи всячески защищают кандидатуру этого замечательного ученого, начиная с Жюля Вюймина, представляющего его официально (философа, который привел Мишеля Фуко в Университет Клермон-Ферран, затем представлял его кафедру «История систем мысли» перед ассамблеей Коллежа). Среди сторонников Пуйю – индолог Жан Филиоза, Луи Амби, специалист по монгольской цивилизации, Андре Барро с кафедры изучения буддизма, Пьер Курсель с кафедры латинской патристики. Другие, подобно Эммануэлю Ларошу, специалисту по хеттскому языку, испанисту Марселю Батайону или историку искусств Андре Шастелю, выступают за третий вариант, создание кафедры общей и романской лингвистики. Два лагеря противостоят друг другу, и кампания проходит довольно напряженно. С одной стороны, классическая, текстологическая традиция правого толка, связанная с этим институтом. С другой стороны, персонажи, более открытые гуманитарным наукам. Но Барт может рассчитывать на поддержку ряда ученых-естественников благодаря личным связям Фуко с Франсуа Жакобом, а самое главное, благодаря тому, что Жак Прентки, отец его бывшего женевского ученика и друга, Пьера Прентки, занимающий кафедру теоретической физики элементарных частиц, активно агитирует коллег за его кандидатуру. Таким образом, Барт уверен, что ряд членов Коллежа проголосуют за него: ученые-естественники Пьер-Жиль де Женн, Марсель Фруассар, Франсуа Жакоб, Жак Прентки, Жак Рюффье, Жан-Пьер Серр, Жан-Пьер Шанже, а также нейропсихиатр Жюлиан де Ажюриагерра. Его также поддерживают историки Жорж Дюби, Жан Делюмо, Эмманюэль Ле Руа Ладюри, Жан-Пьер Вернан, этнологи и антропологи: Жак Берк, Андре Леруа-Гуран, Клод Леви-Стросс. Это важные союзники, но ни Барт, ни Фуко до самого конца не уверены, что этой поддержки окажется достаточно.

По традиции, порядок представления разных кафедр определяется жребием, и сначала Жюль Вюймен выступает в защиту идеи о сохранении в Коллеже кафедры эпиграфики. Понимая, о каких ставках идет речь, он подчеркивает значение объективных наук в противовес тому, что в конечном счете может оказаться всего лишь одним из преходящих дискурсов эпохи. Вслед за этим Мишель Фуко представляет проект кафедры семиологии и указывает на важность исследований, которые проводятся и будут проводиться в этой области. В первом туре выборов не разрешается ни называть кандидата, ни открыто говорить о его работах. У нас есть текст этого выступления Фуко 30 ноября 1975 года, в котором он пытается убедить своих коллег. Оно почти полностью построено на оборонительной стратегии: Фуко берет доводы противников и пытается противопоставить им весомые аргументы. «Я бы не стал выступать в защиту дела, если бы оно мне просто нравилось, я хочу представить досье. В нем есть позитивные элементы. В нем есть и пункты, вызывающие вопросы, некоторые из них кажутся мне важными». Фуко сначала излагает сильные стороны программы, которая ставит проблему означивания, охватывая «важный опыт литературы», но подразумевая при этом анализ любой означающей системы. Затем он представляет ее поле. Наконец, он касается возможных проблем: гарантирована ли ее научность? Не имеем ли мы дело с преходящей модой («Этот вид исследований породил инфляцию наукообразия, невыносимое раздувание словаря, несметное множество ошибочных и дезориентированных формализаций»)? В качестве ответа на эти вопросы Фуко указывает на безуспешные и, вероятно, тщетные притязания на научность со стороны наук, называемых гуманитарными, которые, однако, не помешали им занять важное место в истории культуры. Скорее следует спросить себя, добавляет Фуко, не слишком ли много власти мы приписываем так называемому научному дискурсу? Затем, нарушая традицию, требующую исключения кандидата из обсуждения, он отвечает более конкретно, говоря о «человеке, который будет осуществлять столь изощренную программу». Все его творчество, сложившийся вокруг него ореол не только не ограничиваются модой, они свидетельствуют о плодотворном предприятии.

Эта похвала может показаться недостаточно горячей. Но Фуко обращается к более традиционной части голосующих, привыкшей видеть в Барте провокатора, потрясающего институциональные основы. Чтобы успокоить собравшихся, он умело апеллирует к чувству меры и утонченности кандидата, которые профессора должны были оценить по время визитов. Затем наступает очередь Эммануэля Лароша представлять кафедру общей и романской лингвистики, после чего можно переходить к голосованию. В 16:30 Фуко звонит Барту, чтобы сообщить результаты первого тура: 23 голоса за создание его кафедры против 22 голосов у Жана Пуйю. Вечером Барт едет к Фуко на улицу Вожирар, чтобы выпить шампанского с Дюби, Ле Руа Ладюри и Вернаном. Жан-Луи Бутт тоже там. Они обсуждают события этого дня и делятся опасениями, вызванными таким небольшим разрывом: один недействительный бюллетень, вернувшийся во втором туре (первый тур собрал меньше бюллетеней, чем было голосующих). Еще немного, и история могла обернуться совсем иначе.

Как только определилось направление кафедры, ассамблея профессоров должна высказаться по поводу кандидатуры. Эти выборы создают меньше рисков, потому что, по сути дела, имеется один-единственный кандидат, несмотря на наполовину фиктивное присутствие кандидата «второго плана», знающего, что его не изберут (на этот раз им был Клод Бремон), и голосование за кафедру фактически означает голосование за кандидатуру. Однако чтобы результат стал официальным, необходимо дождаться второго голосования, которое проходит 14 марта 1976 года. Фуко выступает с речью об исследованиях кандидата, подчеркивая их научную строгость (использование формальных методов для анализа текстов). Он завершает эту речь следующими словами:

Фуко также указал на еще одну грань личности кандидата, важную с его точки зрения, потому что она отличает его от других: «На протяжении этих последних двадцати лет Барт является частью литературы. Он превозносил ее и сделал так, чтобы ее можно было читать. Но самое главное – то, что он о ней говорил, пустило корни в ней самой». На этот раз Барт уверенно набрал 28 голосов. Тем не менее 13 человек воздержалось, и это показывает, что сила противостояния не ослабевает. Le Monde официально объявляет о его избрании 11 мая. Отныне он может наслаждаться успехом и спокойно готовиться к перемене, тем более что приступить к выполнению своих обязанностей ему предстоит только с начала следующего года. С начала операции в марте 1974 года до «Лекции», прочитанной 7 января 1977 года, прошло почти три года. За процедуру пришлось заплатить дорогую цену – пройти унижение, испытывать сильный страх. И все это вместе взятое в итоге пробуждает в нем чувство того, что он самозванец. На карточке, датированной 1 декабря 1975 года, Барт пытается объяснить, что такое неопределенный исход голосования, что значит быть избранным с разницей всего в один голос: «Этот блуждающий голос, неопределимый (это может быть любой голос), это обозначение (реализация) атопии – моей атопии, которая делает меня плохим представителем чего-то для кого-то: знак (блокировки), но знак сомнительный». На следующий день Барт расстроился еще больше, потому что разглядел в событии чисто обсессивный эпизод, который непосредственно согласуется с «давним епископальным сном о Самозванстве». Он, всю жизнь стремившийся в Университет как в нечто «определенное, четкое, как к инстанции, санкционирующей не-самозванство», из-за избрания с перевесом в один голос и истории с недействительным бюллетенем оказывается почти самозванцем в собственных глазах. Он чувствует себя «дурно избранным» и опасается, что результаты выборов будут оспариваться. «Случайность выборов, таким образом, сразу же превратилась в механизм, блокирующий наслаждение успехом. По сути дела, я так и не порадовался успеху. Есть вероятность, что так и будет: потому что теперь надо мной нависнет тень Долга, Признательности (за то, что прошел)»[1004]. Легитимация так и осталось испытанием, и как только желание признания удовлетворено, тревога возвращается снова, возможно, даже усиливается. Если Коллеж является «этим местом легитимации», согласно знаменитой формулировке Бурдьё (которую опровергают 80 % профессорско-преподавательского состава!), истинные маргиналы попадают в центр ценой определенных страданий.

«Ролан Барт»

В самой середине десятилетия легитимация, к которой Барт больше всего стремился, наконец, происходит: это публичное признание в качестве писателя. После выхода «Ролана Барта о Ролане Барте» в феврале 1975 года слово «писатель» фигурирует почти во всех рецензиях на книгу. Так, на сдвоенной полосе Le Monde от 14 февраля, отданной книге Барта (акцентировалась «уникальность»), это слово повторяется три раза: в общей статье Жака Берсани («Сделав длинный жертвенный крюк через социальные науки, Барт возвращается к литературе не как к подражанию миру, а как к письму, именованию. […] Барт? Да, определенно и во всех смыслах „писатель навсегда“»); в комментарии Роб-Грийе («Барт… полная противоположность критика в узком смысле слова, он – настоящий писатель»); в статье Клода Руа «Барт прежде всего поэт». Эта легитимация больше всего впечатляет потому, что она произошла через самоутверждение имени. Операция «Ролан Барт о Ролане Барте» особенно декларативна и одновременно субверсивна. В буквальном смысле следуя принципу серии «Такой-то о себе», метафоричность которого он доказывает, Барт в некотором смысле реализует программу безумия (принимать себя за себя) и при этом расшатывает ее системой удвоений, которую конструирует – имя собственное и инициалы, личное местоимение первого лица и личное местоимение третьего лица. Через двадцать лет после книги «Мишле о Мишле», написанной Роланом Бартом, появляется книга «Ролан Барт о Ролане Барте», но написанная Роланом Бартом, принимающим себя за другого. Обман объясняет фраза, вынесенная в начало книги: «Здесь все должно рассматриваться как сказанное романным персонажем». Предосторожность – способ аутентификации содержания: если Ролан Барт, который говорит, – вымышленное лицо, то Ролан Барт, о котором идет речь, вполне реален, и это его жизнь распадается на фрагменты. Персонажем романа является не тот, о ком говорят (Барт не изрекает наивно «моя жизнь – роман»), а тот, кто говорит и тем самым выводит книгу за пределы автобиографического и референциального письма и помещает ее в литературу.

При помощи этого в высшей степени значимого жеста Барт решает сам узаконить свое имя, отстраненно и иронично. Он вводит некое поэтическое измерение, делая из имени собственного знак, размышляя о ви`дениях, территории, среде. Он пытается освободить имя от того, что его определяет: поскольку в социальном пространстве имя Ролана Барта стало именем современного критика, именем самой критики, идея состоит в том, чтобы перенести свой патроним в сферу романа, с одной стороны, и в сферу индивидуального – с другой. Две референции позволяют подготовить это смещение. Первая – эссе из «Опытов» Монтеня под названием «Об именах», начинающееся следующим замечанием: «Сколько бы ни было различных трав, все их можно обозначить одним словом „салат“. Так и здесь под видом рассуждения об именах я устрою мешанину из всякой всячины»[1005]. Одно и то же имя может стать именем для самых разных вещей, и под одним и тем же названием могут быть собраны самые разные размышления, анекдоты, воспоминания или внезапные мысли. Барт не упоминает данный текст напрямую (он всегда говорит, что мало читал Монтеня), но эта референция находит отголосок в двух аспектах книги: исследовании имени и алфавитном порядке. Среди замечаний Монтеня в той же главе можно также найти следующее: «Рассадить гостей за столами по именам было столь же забавной выдумкой, как со стороны императора Геты установить порядок подаваемых на пиру блюд по первым буквам названий». Именно этому правилу, по сути, следует содержание «Ролана Барта о Ролане Барте». Барт уже несколько раз экспериментировал с этим принципом, но в данном случае удвоил его: алфавитный порядок порой маскируется, сопровождается «Оглавлением», которое тоже составлено по правилу указателя, в алфавитном порядке. В играх недостатка нет: например, фрагмент «Алфавит» появляется под буквой «П», потому что занимает место «Плана»; список «Редких, дорогих слов» фигурирует только в подготовительных материалах, исключая все термины, начинающиеся на b и r, буквы имени, и на букву j, с которой начинается je, «я». Алфавит наполняется эйфорией, когда избавляется от порядка, логики, ради иного порядка, глупого и лишенного смысла. «Однако такой порядок может быть лукавым: порой он производит смысловые эффекты, и если эти эффекты нежелательны, то приходится ломать алфавит ради высшего правила – правила разрыва (гетерологии): не давать смыслу „сгуститься“»[1006]. Именно это позволяет найти свободную, блуждающую форму, каковая и является формой «Опытов» Монтеня, наилучшую форму взаимодействия между жизнью, литературой и мыслью. Кроме того, алфавитный порядок отсылает к энциклопедии, с ироничной и подвижной формой которой Барт не престает экспериментировать. Образцы он находит в «Буваре и Пекюше». Энциклопедия языков привлекает его и у Пруста, но роман Флобера добавляет к ней зеркало глупости, которая становится одним из важных мотивов автопортрета. Сила глупости в том, что она – лекарство от самой глупости: копия всех языков отменяет любой господствующий язык.

Каждый состоит из кодов, до конца которых дойти невозможно. Когда в «Ролане Барте о Ролане Барте» коды цитируются без кавычек, – это способ подступиться к своей собственной «глупости», приводящий при этом доказательство тщетности всех прошлых протоколов знания. Во фрагменте «Произведение как многопись» автор приписывает беспорядку в произведении функцию зеркала, отражающего распад субъекта. «Произведение-энциклопедия исчерпывает целый список разнородных предметов, который и образует его антиструктуру, его темную и отчаянную многопись»[1008].

Еще одна важная для автопортрета референция дается самим Бартом в статье «Пруст и имена» из «Новых критических эссе». Еще до знаменитой конференции в Коллеж де Франс в 1979 году этот текст (датируемый 1967 годом) подчеркивает связь между автобиографическим произведением и романом. В частности, в нем приведен небольшой рассказ в форме зеркальной автобиографии: «На смену очень раннему желанию писать (сложившемуся еще в лицее) пришел долгий период – нет, не неудач, скорее движения на ощупь, как если бы истинное произведение искало себя, бросало поиски, снова бралось за них, так и не найдя себя»[1009]. Барт говорит о Прусте, но также и о себе, вплоть до того места, где упоминает «переход через литературу», когда чужие произведения очаровывают, а потом разочаровывают… Если рассказчик находит возможность писать благодаря воспоминаниям, автору тоже требуется подобное, равноценное открытие, и это открытие имени собственного, способного, подобно воспоминаниям, стать сущностью романических объектов.

Имя – своего рода тотальный знак: говоря об этом, Барт в своем анализе сближается с книгой Делёза «Пруст и знаки», чтение которой (уже после написания статьи) произвело на него большое впечатление (он добавит ссылку на нее в примечании 1972 года). Как и знак, имя открыто для исследования. Оно – сокровищница романического (со всеми теми историями, пейзажами, образами, которые оно предлагает) и связующее звено между различными знаками произведения. Итак, писать роман – значит придумывать имена: рассказчик из романа «В поисках утраченного времени» становится читателем, переводчиком, расшифровщиком имен, которые нашел автор: Парма, Германты или Комбре. Одна из проблем, с которыми сталкивается Барт, когда чувствует, что готов взяться за написание романа, в том, что его очаровывают имена, придуманные другими, но для себя он не может ничего выдумать: «Я бы не смог придумать имена собственные, и я в самом деле думаю, что суть романа в именах собственных – романа, как я его себе представляю, конечно, и я уже говорил об этом применительно к Прусту. Пока я чувствую, что имена не придумываются, хотя я очень хочу их придумать. Может быть, я напишу роман тогда, когда придумаю имена для этого романа»[1011]. Барт связывает происхождение этой несколько загадочной страсти к ономастике с фамилиями буржуазных семейств Байонны, с «их консонансом, чистым, поэтическим фонетизмом и их социальным, историческим зарядом»[1012]: «госпожа Лебёф, Барбе-Массен, Деле, Вульгар, Пок, Леон, Фруасс, де Сен-Пасту, Пишоно, Пуамиро, Новион, Пюшюлю, Шанталь, Лакап, Анрике, Лабруш, де Лаборд, Дидон, де Линьероль, Гаранс»[1013]. Каждое из этих имен, пришедших из детства, из романов, иллюстрирует переход означающего в означивание, в желание, направленное не на человека, а на звуки, запахи, остатки чего-то уже ушедшего.