– Папа, но он больше суток пролежал без всякой медицинской помощи, к нему вообще боялись подходить... – Я уже была посвящена в обстоятельства этой смерти.

– Это Бог покарал его за все злодейства, которые он совершил!

Я онемела – что я слышу?! И это после «Сталинградской битвы», недавно вышедшей из-под его пера, где генералиссимус представлен в ореоле величия?! Казалось, этот сценарий отец писал от чистого сердца, с подлинным порывом и вдохновением! Возможно, так оно и было в эйфории Победы, но внутренняя гармония длилась недолго. Вскоре к нему вернулось понимание окружавшей его действительности, и он не видел для себя иного выхода, кроме как писать заведомо проходные вещи. Вопрос заключался лишь в том, был ли он несчастен от этих, по выражению Б. Пастернака, «легкомысленных сделок с эпохой»? Или это был сознательный выбор человека с запятнанной биографией, постоянно боявшегося расплаты?! Теперь нам уже никогда не узнать, что творилось в его душе – мучила ли его совесть художника или он перестал терзаться проблемами нравственности, закалившись в борьбе за выживание?!..

В начале 50-х годов в нашей семье произошла катастрофа. Иначе это событие никак не назовешь – отец ушел из дома к одной даме, которая в те годы слыла одной из самых первых красавиц в Москве. Примечательно, что когда-то, еще до войны, отец спасал от ее чар своего близкого друга Евгения Петрова, срочно вывезя его из Ялты в Переделкино, поближе к детям и жене.

Мы все очень страдали от того, что наш дом без отца как будто опустел – для чего нужен кабинет, если за столом никто не сидит?! В особенности страдал мой брат Андрюша, который тогда был совсем еще маленький.

Союз со второй женой продолжался у отца недолго, оставив в память о себе лишь горечь унижения и досаду.

Вскоре отец женился в третий раз, но и этот брак как-то не сложился. По существу, они с его третьей женой разошлись. Отец безвыездно поселился в Переделкине на своей новой даче, где прожил до самой смерти. Его жена оставалась в Москве и к отцу не приезжала.

Женившись во второй раз, отец решил начать жизнь с чистого листа. И с этой целью на некоторое время обосновался на жительство в своих родных местах на Тамбовщине. Для него Тамбовщина была тем же самым, что для Шолохова – Вешенская, Дальний Восток – для Фадеева или Саратов – для Федина.

В селе Горелое Тамбовской области, на высоком берегу реки Цны, неширокой, но полноводной, он построил красивый бревенчатый дом, из окон которого открывался прекрасный вид – на заливные луга внизу, у реки, тенистые вековые дубравы на противоположном берегу и бескрайние волнистые просторы полей, уходящие до самого горизонта.

Я навещала его в то время в Горелом. Отец вел кипучую деятельность: с раннего утра на своем вороном жеребце – отец был отличным наездником – он объезжал колхозы, поля, МТС и возвращался к ночи. А иной раз, засидевшись у кого-нибудь из местного начальства до темноты, оставался там ночевать и являлся домой на следующий день.

Положение в деревне в начале пятидесятых годов было критическим.

Истощенное войной хозяйство, голодная скотина уже устала реветь и к весне висит, подвешенная на веревках. Дома, сложенные из самана – смеси глины с навозом, – рушились, соломенные крыши прорастали мхом и травой, стены заваливались набок и, если бы не подпорки, давно бы уже рухнули на землю. Мужиков в колхозах почти нет, вместо них на полях работали женщины, старики и подростки. Нужда была решительно во всем, в МТС – отсутствие запчастей, горючего и вообще какой бы то ни было материальной базы.

Оптимизм можно было черпать только в планах на будущее.

В этих условиях районное начальство выкручивалось как могло: подавало рапорты наверх о выполнении различных обязательств – показателей, поставок, заготовок... Эта показуха приводила в бешенство моего отца. Он воспринимал досрочные запашки, рекордно ранний сев и ускоренные темпы уборки урожая как чистое надругательство над землей и не мог с этим смириться. Он кричал по телефону до хрипоты, спорил, убеждал, в очередной раз кидался сражаться с обкомом, райкомом, МТС. Надо предполагать, что он был как кость в горле у многих местных руководителей, которые предпочли бы, чтобы столичный и весьма влиятельный наблюдатель столь дотошно, а главное со знанием дела, вмешивающийся во все перипетии колхозной повседневности, умерил бы свой пыл и отбыл, наконец, в Москву. Но Николай Евгеньевич все не отбывал и просидел в Тамбовской глубинке целых пять лет подряд.

С некоторыми людьми из местного начальства он, конечно, дружил. Помню, нас принимала Агриппина Тихоновна Титова. Радушная хозяйка и незаурядная личность, она тогда была первым секретарем районного комитата партии. Как говорили про нее в районе – мало того, что баба ходит в чине столь высокого начальства, так еще и по характеру – «сущая тигра».

Стол в ее гостеприимном доме был уставлен яствами: рыба из Цны, пареная репа из русской печки, оттуда же пышные пироги с морковью, чай с душистым медом из своих ульев. Приусадебные клочки земли, о которых в те времена старались помалкивать, и уж тем более партийные боссы, давали возможность людям кое-как перебиваться на подножном корму.

В автобиографических записках «Как это было и как это есть» («Советская Россия», Москва, 1973 год) у отца есть юмористическое описание своеобразной обстановки в доме у Титовой:

«Жила она в доме, по наследству переходившем от одного секретаря райкома к другому. Некий секретарь, любитель зеленого убранства, обзавелся фикусами. В течение последующих лет они превратились в огромные ветвистые деревья. Выдворить их можно было, либо уничтожив, либо разрушив стену. Так и жила Титова в фикусовом лесу, негодуя на эти фикусы, но и жалея их, и посылая проклятия в адрес того, кто их разводил».

Из-под своих развесистых фикусов Агриппина Тихоновна Титова шагнула прямо на страницы романа Н. Вирты «Крутые горы», а впоследствии и на сцену спектакля «Дали неоглядные», где выступала под именем Анны Павловны Ракитиной. Образ этой женщины с ее сомнениями, с ее душевным неустройством – самый убедительный и жизненный как в романе, так и в пьесе. Понятно, однако, что одного удачного образа совершенно недостаточно для прозаического произведения, названного «романом».

Сложно сказать однозначно, чего больше всего недостает в романе «Крутые горы». Обобщенных образов, поэтического мышления, переплавляющего реалии бытия в ткань художественного повествования?! Так и кажется, что толстый том романа представляет собой «сырые», необработанные заметки писателя, которые он ежедневно делал в своем дневнике все пять лет, проведенные в Горелом. Взявшийся его читать наверняка найдет в нем полезные советы и рекомендации по самым актуальным вопросам ведения сельского хозяйства, но не обнаружит в нем только одного – писательского вдохновения, а без него страницы книги оставались неодушевленными, как страницы какого-нибудь счетного талмуда.