Все же приятно, что некоторые истории наших дней имеют «хеппи-энд»!
И вот еще одна судьба, кровно связанная с Переделкином.
Он был из породы «рассерженных». Я имею в виду Юлиу Эдлиса. В последнее время он был рассержен буквально на все. На порядки в стране, но это мы вынесем за скобки... В особенности на Союз писателей, превратившийся в сборище непримиримо настроенных людей, сгруппировавшихся в отдельные фракции. Из Союза писателей он вышел и вступил в ПЕН-клуб.
Сердился он также на московскую жизнь с ее суетой.
– В эмиграцию я уже не поднимусь, на это нет никаких сил, но эмигрирую в Переделкино, – говорил Эдлис и так и поступил, получив дачу в Переделкине где-нибудь в начале семидесятых годов, хотя мог бы запросто уехать за рубеж – его дочь Мариша, с которой у него всегда были самые нежные отношения, настойчиво звала его к себе в Германию, поскольку сама она замужем за немецким ученым-филологом и живет, кажется, в Дрездене. К тому же Юлиус, как мы его с мужем называли, трехъязычный человек – свободно владел французским и румынским, так что ему освоиться где-нибудь за границей было бы гораздо легче, чем кому-нибудь другому. Уж не говоря о его поистине европейском образовании. Словом, он предпочел для себя, так сказать, условную эмиграцию – перебрался со всеми своими бумагами и библиотекой в Переделкино и в столице появлялся лишь в случае крайней нужды.
Следующим пунктом его недовольства были его прежние друзья, к ним он предъявлял серьезные претензии. Во-первых, по линии творчества, в котором он усматривал признаки легковесности, недостаточной глубины в осмыслении происходящего и явного приспособленчества к обывательским вкусам толпы. Всего этого Юлиус не мог простить своим собратьям по перу и со многими был в натянутых отношениях, осуждая их шумный успех и дешевую популярность. К тому же, по его мнению, литературное сообщество утратило былой дух коллективности, прекрасный в прошлом союз «шестидесятников» распался на отдельные индивидуальности, которые замкнулись в узком семейном кругу, если таковой у них имеется, и теперь сидят, не вылезая, по своим дачам.
– С кем ты дружишь в Переделкине? – спрашиваем мы Эдлиса.
– В Переделкине сейчас никто ни с кем не дружит. Я опоздал переселиться в Переделкино. Теперь это совсем другой поселок, ничем не напоминающий ту прежнюю литературную мекку, когда все тут собирались, читали свои новые произведения, устраивали совместные чаепития и возлияния... Сейчас все отгородились высокими заборами, из-за которых никто никого не видит... А я тут общаюсь только с Мишей Рощиным – мы с ним пьем пиво, у него или у меня.
Пока Юлиус был в состоянии водить машину, он приезжал к нам и все праздники отмечал вместе с нами на нашей даче в Ново-Дарьине. Ему нравилось у нас бывать, нравилась наша смешанная компания, состоявшая из давних друзей юности, частично из благоприобретенных приятелей, частично из дачных соседей.
Особенно любил он приезжать к нам под Новый год. Обязательно с ночевкой – вот тогда уж мы могли с ним вдоволь пообщаться – слегка поссориться, а после снова помириться. Он был невероятно вспыльчивый, болезненно самолюбивый, обидчивый, но быстро остывал. И принимался почти дословно пересказывать нам что-нибудь из прочитанного предыдущей ночью – кого-нибудь из российских философов, историков, публицистов. Память у него была блестящая – его публикации в прессе выдавали основательную базовую подготовку автора, не на пустом месте взявшегося рассуждать о нашем современном мироустройстве и прочих глобальных проблемах. Не часто встретишь в жизни столь образованных людей, каким был Юлиу Эдлис.
А начиналось все так весело и даже с блеском.
Юлиу Эдлис родился и вырос в Бессарабии, входившей до 1940 года в состав Румынии. Он не успел закончить там гимназию и в самом начале войны выехал в эвакуацию в Тбилиси. Пребывание в этом волшебном городе, где он провел около десяти лет, было одним из самых счастливых периодов его жизни. Здесь он закончил школу, учился в театральной студии и навсегда влюбился в театр. Его дружба с Окуджавой, Товстоноговым исходит из той же поры его полуголодного, однако же незабываемого грузинского детства и юности.
В нем рано зарождается жажда писать. Первые пьесы Эдлиса, восторженные и полные юношеской романтики, сразу же были замечены в кругах театральной общественности. «Мой белый город», поставленный в Кишиневе в начале 60-х годов, положил начало его биографии профессионального драматурга. Ю. Эдлис принес ее на суд А. Арбузову и, получив благожелательный отзыв, вместе с ним обрел нечто большее – дружбу и покровительство Алексея Николаевича, которые дали ему бесценную поддержку в Москве, куда он переехал из Кишинева. Две следующие пьесы – «Волнолом» и «Аргонавты» – были поставлены в Театре на Малой Бронной знаменитым уже в то время Гончаровым и имели шумный успех. Ю. Эдлиса приняли в Союз писателей, а главное – он вошел в среду молодых, одаренных, свободомыслящих литераторов, нонконформистов, смыкавшихся с художественной и научной элитой тогдашнего общества.
Юлиу Эдлис, выходец из провинции, как большинство литераторов-шестидесятников, был большим энтузиастом этого объединения избранных и чутко следил за недопущение в эту касту чужаков.
Сам Ю. Эдлис так пишет о себе в автобиографическом произведении «Записки недотепы»:
«Так уж сложилось, что в те годы я был одним из немногих пишущих пьесы молодых литераторов той самой «новой волны» начала шестидесятых годов: прозаиков было много, поэтов и того больше, а вот драматургов раз-два и обчелся. Собственно говоря, нас было тогда двое: Шатров и я. Шатров тоже только начинал и еще не нащупал свой жанр, в котором он так преуспел потом, – документальную драму. Володин, который тогда был самым популярным и, по выражению тех лет, прогрессивным драматургом, принадлежал к другому поколению, был старше нас лет на десять, а то и побольше, Рощин писал пока только рассказы, пьесы были еще впереди, Радзинский был много моложе и только лет пять-шесть спустя написал свои «Сто четыре страницы про любовь».
Такова была, по мнению Эдлиса, расстановка сил в ту пору в драматургии.
В те годы «оттепели» морально-нравственная проблема отношений между преследователем и преследуемым буквально висела в воздухе, и Юлиу Эдлиса давно уже мучила и не давала ему покоя «лагерная» тема. Он собрал множество материалов, относящихся к ней, – документов, писем, свидетельств очевидцев, однако все это не укладывалось в специфическую форму сценического произведения. В один прекрасный миг его осенило написать пьесу в виде диалога, он сел за стол и за неделю создал свою едва ли не самую известную пьесу «Где твой брат, Авель?». Он отнес ее Эфросу, своему другу, и тот загорелся ее поставить. Но Главрепертком наложил полный запрет на пьесу, не разрешив ее не только ставить в театре, но и печатать. Как это – военный преступник преспокойно живет у нас у всех под боком и не боится возмездия?! В нашей стране так не бывает и быть не может...
Таким образом намечавшееся партнерство Эфроса и Эдлиса было подорвано в самом начале, и по странному стечению обстоятельств ни одна из пьес Эдлиса им так и не была поставлена, хотя они нежно дружили всю жизнь вплоть до безвременной и такой ранней (в 62 года) кончины Анатолия Эфроса. Это была любовь, нелегкая обоюдная любовь, хотя и не вылившаяся в совместное сотрудничество, но как пишет об этой дружбе Эдлис, зато у них было сотрудничество душ... А может быть, это и было самое главное.
В чем-то нашему другу Юлиу Эдлису, безусловно, везло – дружба-покровительство со стороны А.Н. Арбузова, товарищеские отношения с Гончаровым, Эфросом, романтическая привязанность к Ольге Яковлевой, которая, к слову, по воле всевозможных обстоятельств тоже не сыграла ни в одной пьесе Эдлиса, несмотря на то, что именно ее он видел во многих ролях своих драматургических произведений.