«На речке, на речке, да, на том бережочке

Мыла Марусенька белые ножки.

Мыла, белила, сама говорила.

Плыли к Марусеньке, да, серые гуси,

Серые гуси, лазоревы очи.

А, ну-ка, летите, воды не мутите.

Будет Марусеньку свекор бранити.

Свекор — бранити, свекровка — журити.

Где ж ты, Марусенька, долго ходила?

Долго ходила. Кого полюбила?

На речке, на речке, на том бережочке

Мыла Марусенька белые ножки».

Когда она допела песню по дороге мимо окон дома, прошли три молчаливые сутулые фигуры торчков. Только колесо тачки, груженной их пожитками и сушеной дурью, издавало повторяющийся при каждом полном обороте скрип. Тот, который катил перед собой тачку, остановился перевести дух, на время поставил тачку на дорогу. Двое других торчков ушли вперед, не останавливаясь. Отставший смотрел им в спины. Он постоял на месте с пару минут, взялся руками за тачку и покатил ее дальше, стараясь нагнать своих. Опять заскрипело колесо.

Когда торчки скрылись из вида, Валентина опять окликнула Бекаса, толи спросила, толи сказала утвердительно:

— Бекас, ты из СВД стреляешь хорошо…

— Не жаловались. А что?

— Вон там на той стороне дороги есть место хорошее, для скрытной позиции, если там все под нее оборудовать.

— Где?

— Во-о-он! — Валентина показала рукой, — Если прижать их к дороге пулеметным огнем — они все залягут на той стороне дороги. С той скрытной позиции их будет легко снять. Там будет метров сто — не больше.

— Схожу ночью — посмотрю, — сказал Бекас, — можно устроить лежку, сообразить маскировочную накидку. Не проблема. Только может ты на скрытую позицию, а я на пулемет?