Я стал частым гостем доброго, умного, благородного Михаила Алексеевича. Он — мой первый издатель; Клячко, в двадцать пятом году выпустившего мою сказку в стихах «Глупая плита», литературным отцом моим я не считал: «Глупая плита» нс была событием ни для меня, ни для издателя — я писал стихи, они изредка печатались, да и сама фигура Клячко не годилась для высокой роли литературного восприемника. Это был купец, торгаш, лично во мне заинтересованности у него и на грош не было — важна была прибыль от той книжки, которую он издал тиражом в десять тысяч экземпляров, уплатив мне сто пятьдесят рублей (цена одной книжки — рубль). Он даже со мною и не разговаривал, просто заявил, что сказку мою берет, и — все. Я потом с полгода выпрашивал причитавшиеся мне деньги...

Михаил Алексеевич был во мне заинтересован, оп ввел меня в ряды прозаиков. Немного позднее стало мне известно, как нелегко было пройти моей рукописи по всем широким и узким дорожкам, уготованным автору первой книги.

— Рукопись вашу дал я прочесть Сергею Мироновичу Кирову, — говорил мне Михаил Алексеевич, когда по-домашнему отмечался выход моей пятой книги; Сергей Миронович, оказывается, говорил по адресу моей первой книжки очень лестные слова...

Вскоре более лестные, незаслуженно высокие слова произнес Алексей Максимович Горький в письме Ромену Роллану — оно было опубликовано в апреле двадцать восьмого года в десятке газет.

— Вот такое надо вспрыснуть, — сказал Михаил Алексеевич протягивая мне номер «Правды», праздничный для меня в тот воистину табельный день. — И на память об этом событии выбирайте любую книгу вот с этих полок.

Он указал те, где стояла беллетристика «Мысли» и «Петрограда».

— Две берите, — окончательно размяк Михаил Алексеевич, а я подумал: «Сейчас еще одну прибавит»...

— Берите три, — и даже рукой прощально махнул. Что же я взял?

«Мастер Страшного Суда» —Лео Перутца.

«Кубинке» — Георга Германа.

«Зсленая шляпа» — Майкла Арлена.

На взгляд библиофила — книги не уникальные, по сегодня весьма редкие и ценятся не дешевле тех, которые бесценны. Я оставался и остаюсь верен себе: приобретаю то, что однажды позвало и в будущем, наверное, не раз и не два позовет.

Михаил Алексеевич познакомил меня с Шиловым — знатоком старой книги: в годы нэпа он был совладельцем книжного магазина в доме № 72 по Невскому проспекту. «Шилов и Губар» — эта формула звучала приманчиво и не без соблазна. В книжном магазине напротив Троицкой улицы (ныне улицы Рубинштейна) можно было отыскать и то, что для души, и то, что для хвастовства, — вот, дескать, что добыл, посмотрите!

Михаил Алексеевич знал всех продавцов книг — знатоков-букинистов, и его знали все. Слушать, бывало, их разговор было истинным наслаждением для ума и воображения. Михаил Алексеевич называл автора старинной книги, год издания, его собеседник, бородатый букинист, вздыхая, заявляет:

— Знаю, видел, в руках держал!.. У Суворина экземпляр был — новенький, словно только что из типографии. У Десницкого экземпляр имеется.

— У этого чего нет! — кстати замечает Михаил Алексеевич.

— А многого нету, многого, — авторитетно заверяет букинист. — До сих пор самую заурядную литературу покупает. Мне намедни заказал первое издание «Мертвых душ».

— Ну, это для кого-нибудь понадобилось, для подарка, наверное, — говорит Михаил Алексеевич. — Что-что, а Гоголь у Десницкого во всех видах. Библиотека у пего после Демьяна Бедного первая.

— Намечается еще один богатенький собиратель, — эпически, неторопливым топом сообщает букинист. — У пего альманахи — мальчики оближете и с кровью сами себе оторвете!

И целует кончики своих пальцев — с прищепком и (в старину так говорили) «с ярославским присвистом».