— Любуйтесь моими книгами и гравюрами, а я пойду заваривать чай, — сказал он нам.
Да что тут чай, — кстати сказать, мой любимый напиток — забывались и голод и жажда, когда перед тобой первое издание Лафонтена с его автографом, когда Коля Чуковский не устает поражаться тому, что в его руках Вобан, на обороте титула которого сказано, что этот экземпляр принадлежал лично Петру Первому.
— Враки! — воскликнул Чуковский.
— Зато какие! — отзывался я.
— А вот смотри — «Анекдоты о дамах для мущин», — щелкая языком и приплясывая, восторгался Вагинов, — год издания 1803. Да вы, братцы, читайте, что тут написано — Лизаиьке Чихачевой в день ее Ангела от любящего дяднчкп Григория Елагина. Имение Круглые Пруды, 8 Майя 1807 года...
— Бог мой! — схватился я за голову, — альбом со стихами Жуковского, Батюшкова, Баратынского! Да нет ли тут Лермонтова и Пушкина!..
— Это только указаны фамилии авторов, — усомнился Чуковский. — Уж очень почерки одинаковые. Тут что-то из «Юрия Милославского», начало главы...
— А вот это уже подлинник, — я протянул другу моему томик стихов Константина Случевского «Песни из уголка» с дарственной надписью Александру Иосифовичу.
Вернулся и он из кухни с двумя чайниками — в одном кипяток, в другом круто заваренный чай. Из старинного, времен Павла столика он достал тарелки с булкой и сыром, стаканы, сахар. Я немедленно, чтобы ие забыть потом, попросил любезного хозяина написать что-нибудь в мой альбом (его я назвал «Друзья и знакомые»). Среди больших и малых прозаиков и поэтов появилась в этом альбоме — я сберег его до сего дня — дарственная надпись Доливо-Добровольского:
«ЕРЕТИЧЕСКИЙ СОВЕТ. Молясь богам, не просите об избавлении вас. от лукавого. Но молите о ниспослании вам искушений и богатой соблазнами жизни. Аминь. Александр Доливо-Добровольскпй (из книги фрагментов) 19 июня 1924 г.».
Александр Иосифович был книжник-эстет, жертвовавший количеством во имя качества, собиравший только те книги, которые хранили память о том прошлом, в котором он родился, воспитывался и любил его непобедимой любовью.
— Это мои звоночки в память, — сказал он и постучал себя по лбу. — Всего книг у меня восемьдесят. Я их по продам, не променяю, не потеряю. Гравюры — эти когда-нибудь выручат меня, да кто купит? Художник Бродский вьется около меня, хочет купить, но дает гроши. Прощупывает меня еженедельно. Купец. А я больше его знаю, что такое гравюра, меня не проведешь! Прошу откушать моего чаю!
Мы не отказались от бедной трапезы и спустя час приблизительно ушли, выслушав несколько новелл хозяина: некоторые из них напечатаны в «Записках Передвижного театра» Гайдебурова, летом 1924 года.
Не знаю, что сталось с Александром Иосифовичем: в тридцатых годах он исчез, и никто, даже сосед его — Аким Львович Волынский ничего не мог сказать по поводу его исчезновения — и его, и гравюр, и книг...
„Ход конем" и его издатель Михаил Алексеевич Сергеев
Невозможно правдиво и точно ответить на вопрос, как, почему, когда начал я писать то-то и то-то. Ходишь, думаешь, живешь, читаешь, беседуешь, а потом вдруг (и вовсе не вдруг, а когда следует, ни раньше ни позже) некая сила тянет тебя к столу, берешь в руки перо, приступаешь к чему-то, что не совсем и самому ясно.
Так не только со мною. Но многие товарищи по профессии толкуют о каких-то замыслах, явлениях идей и сюжетов, заранее знают они, кто будет герой главный, а кто второстепенный и когда роман будет вчерне закончен.
Стендаль рассуждал и отвечал иначе.
Бунин при мне однажды, беседуя с начинающим беллетристом (тогда говорили — молодой, утаивая, что он начинающий), признался, что ему поправилась первая строка какого-то, еще неясного рассказа, пришла строка вторая, третья, припомнилось что-то пз жизни, и на второй или третий день Ивану Алексеевичу открылся и сюжет и суть, и тогда рассказ писался замедленно, что для читателя, естественно, непонятно, и скрыто, и странно: когда писателю все ясно и он все видит, он работает медленнее, чем тогда, когда в голову приходят только какие-то первые строчки...
— Месяц думаю, два вечера ппшу, — сказал как-то Куприн. — И ты поступай так же: крепче и усерднее думай, — тут самая суть, самое главное, тут уже ничего не исправишь.