— А вот Леня, — указывая на меня, перебил Вагизов, — хорошо сказал недавно: коровьи глаза бесталанности... Правда, хорошо?
— Хорошо, по это не находка, это всего лишь топкое наблюдение, которое и мне знакомо. Есть находки белые грибы, и есть поганки. Вот пример поганки: бодрое утомление... Находка, да, но — потом пахнет, и физиономию придумавшего видишь, но — поганка классическая.
— Скажите, Осип Эмильевич, откуда это, — спросил Вагинов, — он жадно рыдал на могиле, а потом, когда пришел в себя, твердо решил в актеры идти: рыдание вот как удалось! Чье это?
Мандельштам мгновенно остановился, попросил повторить сказанное.
— Это уже связка золотых ключей, — сказал он. — И видишь, и чувствуешь, и понимаешь. Даже понимаешь, а что такое понятие в стихотворении? Дурно, ежели все понятно! Нужно, чтобы было что-то, пад чем следует воображением поработать! Поработать! — по складам проговорил Мандельштам. — Как некое кушанье — надо его еще до еды довести, оно всего лишь полуфабрикат, так сказать.
— А вы только ради находок и читаете? — задал я вполне бестактный вопрос.
— В жизни моей я читал много и часто, — Мандельштам взъерошил свой петушиный хохолок невдалеке от макушки, неодобрительно оглядев меня, а мой друг Костя Вагинов педагогически ткнул меня кулаком в бок, — дескать, такой вопрос, заданный Осипу Эмильевичу Мандельштаму, граничит с издевательством. — Для чего вы читаете, для самообразования или чтобы убить время? Кстати, убивают время те именно люди, которым время вот как нужно, только они воображают, что они иначе кончают с временем, что у пих иное оружие, и что время всегда ложится под их пулю.
— Выходят же книги! Хочется же читать! Как же без книг! — горячо заговорил я. И, набравшись отчаянной храбрости, добавил: — Не все же такие образованные и мудрые, как вы, Осип Эмильевич! Вы даже и возражаете как-то так, что получается нечто совсем по другому поводу. Я говорю, что снег белый, а вы рассказываете о грехопадении первого человека... И не согласны, что снег белый, по не скажете, какого же он, по-вашему, цвета, а все как-то с подковырочкой, как любила говорить моя бабушка...
— С подковырочкой? — воскликнул Мандельштам. — Находка! И за нее я извиняю ваше выступление на кафедре таблицы умножения. Видите ли, у Льва Толстого все сплошь находки, и чтобы не утомлять читателя, он .вводит героя, у которого через каждые пять-шесть страниц тоже находки. Переводишь дыхание, читая восклицание Наташи Ростовой: «А вот она я!» Да мы же и без этого видим, что это она, но — у Толстого на сей случай припасено кое-что для читателя, а своего читателя его сиятельство любит. И не человечество он наставляет на путь истинный по своему методу, а только читателя — того, кто читает его книги — именно и только его книги!
— Но ведь читаете же вы книги! — не унимался я, а Костя даже руками всплескивал и даже стонал.
— Мало, голубчик, мало. Одну книгу в триста страниц читаю три-четыре педели. Лет через сорок-пятьдесят авторов появится так много, у каждого будет не менее пятишести книг, — кого же читать? Тут нервные болезни из-за книг начнутся! Следовательно, нужно перелистывать, просматривать книгу, и на том месте, где внимание ваше зацепилось, остановиться: по находка ли? Например, у Пушкина: луна во вкусе Жуковского. Ах, какая находка! У него же облака ждут появления солнца, как придворные... Нога скелета в ботфорте, как пестик .в ступке. Ведь мы сами делатели искусства — читатели мы плохие!..
Но помню, до какого дома на Загородном проводили мы нашего парадоксального спутника. Вагинов — очень мягко, ибо был он человеком отлично воспитанным и чутким, — принялся выговаривать мне: нехорошо, Леня, разве так можно, Лепя! Ведь как-никак мы провожали и разговаривали знаешь кого, знаешь с ком? Ведь пять минут назад мы оставила Осипа Эмильевича Мандельштама! Маичдель-шта-ма, — в разрядку проговорил Вагапов. А ты с ним, как г Колбасьевым! Он этого не забудет! Он будет мучиться таким обидным для себя отношением...
Разговаривая о книгах, поэтах и припоминая то, что сказал нам только что Мандельштам, добрели мы до дома № 105 по каналу Грибоедова, который тогда назывался еще так, как назвали его две сотни лет назад, — Екатерининским каналом. В доме № 105 жил Ватинов. Я зашел к нему и немедленно же мы начали читать друг другу свои стихи. Жена Вагинова — добрейшая и сострадательней шая Александра Ивановна — заменила нам аудиторию. Спустя час «заглянул по пути» талантливый жизнелюб, еще по перешедший на прозу, Коля Чуковский: по меткому определению Вагинова, оп зазвонил в свои ямбы и хореи, такие земные л душистые.
— А это у тебя что здесь? — спросили мы, указывая на пакет, — Коля поставил его в уголок.
— на Покровке купил — глядите, что тут такое!
В пакете оказался Стивенсон и стихи Броунинга в переводе, изумительно изданный на своем родном языке Эдгар По...
У Кости Вагинова загорелись глаза—человек очень и очень молодой (было ему тогда только 25 лет), оп стал еще моложе: один вид книг делал его счастливым. Чуковский вслух стал читать стихи По, пританцовывая, щелкая пальцами и делая размашистые жесты. Костя блажеппо улыбался и только мпе оставалось, догадываясь о содержании, •вслушиваться в ритм четырехстопного ямба, звучавшего на английском порою так же, как и металлический ямб Пушкина и как сдержанный, сверкающий слепящими бликами ямб Лермонтова.
Тот июньский вечер был для меня счастливым, полным находок: провожая Колю Чуковского до его дома (тогда оп, еще холостой, жил с родителями своими на Кирочной улице), мы встретили Александра Иосифовича Доливо-Добровольского, талантливого новеллиста, коллекционера, человека гостеприимного и крайне бедного, одинокого...
— Ко мне, друзья! — предложил он.
С удовольствием отменным приняли мы соблазнительное приглашение. Доливо-Добровольский жил там, где сегодня кинематограф «Баррикада», в комнате по соседству с Акимом Львовичем Волынским. Все имущество Доливо-Добро Вольского заключено было в трех больших чемоданах: в одном — белье, в другом бумаги, письма, книги, в третьем самое драгоценное — редчайшая коллекция эстампов и гравюр числом до полутора тысяч экземпляров. В этой колекции были подлинники Даниэля Ходовецкого — знаменитого немецкого художника конца XVIII века, иллюстратора Шиллера, Гёте, Руссо. Выставку его гравюр Александр Иосифович устроил у себя год спустя, об этой выставке писали в газетах, журналах; у Всеволода Рождественского, если не ошибаюсь, есть стихи, посвященные Доливо-Добровольскому и его нежнейшему Ходовецкому.