— А ведь смешно пишет, — говорит о нем Погодин. — А с виду точно или сам болен или жену в больницу отправил.
Михапл Михайлович умеет быть всегда одинаковым в отношениях с человеком, что бы ни случилось с ним — с Михаилом Михайловичем... В тяжелые для него годы он держался так же, как и во времена большого успеха. Это человек с виду не меняющегося настроения, хотя порою у пего на душе сотни кошек скребли...
В книжной лавке писателей предложили ему как-то его книгу с автографом: тот, кто когда-то получил эту книгу с автографом, ,в деньгах, как всем было хорошо известно, не нуждался, и продавать книгу — всего лишь одну — было поступком странным и даже, мягко говоря, загадочным.
— Он меня разлюбил, — сказал Михаил Михайлович, имея в виду того, кому он дал свой автограф, а было это восемь лет назад. — И так открыто, безбоязненно заявляет об этом, продавая мою книгу, и куда? — в свою лавку писателей... Я не теряю к нему уважения моего, ни в какой мере, — сказал Зощенко, все жо по без вздоха, о чем-то подумав и коротко махнув рукой.
— Сколько заплатили ему за книгу?.. Только-то!
— Мы ее специально для вас покупали, Михаил Михайлович, потому дорого и не ценили, — объяснил Погодин, — а ежели бы иначе, можно было бы и десятку накинуть! Ваши книги — они дефицит, товарищ Зощенко!
— Он человек хороший, — продолжал Михаил Михайлович, жестом указывая на строчку на титуле своей книги: «Дорогому старому другу...» Далее следовали имя и фамилия. — Возможно, что это я виноват, ежели он меня в продажу пустил...
Внезапно Михаил Михайлович взял книгу, выдрал титульный лист, на несколько мелких частей порвал ого, то есть обесценил книгу, а затем на четыре части разорвал и всю книгу, скомкал дважды .в кулаке и бросил в мусорную корзину. Уплатил сколько надо, и за ту, которую уничтожил (все это проделано было спокойно, без актерства, в стороне от покупателей), походил минуты три-четыре от полки к полке и, приподняв кепку (в шляпе Михаил Михайлович никогда не ходил), удалился.
Грузную Ольгу Дмитриевну Форш усаживали в кресло и подавали то, что опа требовала, — чаще всего мемуары или исторические романы.
— Буду держать себя, как барыня в Гостином, — предупреждала Форш. — Барыне, бывало, все шелка и маркизеты, ситцы и бархаты выложат на прилавок, опа всех приказчиков до седьмого пота доведет, а потом скажет: «Мне вот этот ситчик правится, отмерьте аршинник!»
Ольга Дмитриевна полчаса, час рассматривает альбомы, что-то записывает в свою книжечку, а потом вдруг встрепенется, вскочит, на часы посмотрит...
— Вот этот ситчик беру, сколько с меня?
Ситчик всегда какая-нибудь под стать этой скромной и дешевой ткани чепушинка ценою не выше двух-трех рублей (дело происходит в 1934 году). Продавцы благоговейно приводят в порядок взбаламученное море альбомов, журналов, брошюр.
Пришел как-то раз в книжную лавку Смирнов-Сокольский. От полки к полке переходит, вглядывается, внюхивается, одну книжку вынет из ряда, перелистает, снова на место поставит. Часа два рылся-копался и, купив на солидную сумму, ушел, обещав прийти за пакетами завтра утром. День спустя после его отъезда в Москву в магазинах на Литейном, Большом и Невском хоть шаром покати: новых книг —пожалуйста, что же касается старых — вот, не угодно ли, кое-что после налета книжного Чингис-Хана осталось...
Книголюбы говорят:
— Там, где Десницкий да Смирнов-Сокольский пройдут — там разве что веревочки подбирать...
Федор Григорьевич Шилов раза три в неделю приходит в лавку писателей, садится за круглый стол, ему подают одну, другую, третью книгу — Федор Григорьевич даже к носу книгу поднес: особый запах у книги столетней давности, а ежели ей двести — она два-три запаха имеет и вашему носу дает некий букет: бумага, аромат жилья и — кочевая жизнь от одного хозяина к -другому.
Федор Григорьевич не затрудняясь оценивает книгу, острием карандаша ставит на внутренней стороне переплета число — 20. Долго раздумывает над другой, советуется с Погодиным, наконец, -пишет — 40. Те книги, которые оцениваются от трех до десяти рублей, в руках Шилова не задерживаются, над такими книгами он не задумывается и даже не любит их.
Иногда собирается вместе старая книжная гвардия: Ильинский, Аверьянов, Мартынов, Молчанов, Шилов. Они спорят, порою обижают друг друга -неосторожным словом. Наскокистый, прыткий Аверьянов — в .прошлом некрупный издатель — любит поговорить о Есенине: он его издавал. Повспоминает, расскажет два-три эпизода, не однажды уже рассказанные, и в сторонку отодвинется. Мартынов заведет беседу по поводу некоей истории, которую каждый раз по-иному передает, и каждый раз и сам первый смеется, и замолкает, когда смеются товарищи его. Мартынов — старый книжный волк, говорит он только о книгах, ни о чем другом. Слушают его почтительно — последний нынче могикан, из тех, что и знают и понимают и ценить умеют...
...Ильинский глуховат, слушает с ехидцей — слышит только то, что слышать хочет, но зато комментарий свой изложит грубо и кратко. Воспитанный, корректный Молчанов посматривает на часы — ему, видите ли, на работу пора, в магазин издательства Академии паук, тут же, на Литейном, пятьдесят метров расстояния от лавки писателей. Когда его мнением интересуются, он осторожно, каждое -слово на цыпочках и в тряпочке, сообщает что-нибудь вычитанное из газет — и не по поводу вопроса к нему и вообще неведомо к чему. Умница и хитрец, но — из тех, о ком еще Суворов сказал: «Тот не хитрый, про кого все говорят, что о,п хитер!»