– Я – Рипсимия!..

Тиридат зарычал и схватился за грудь: никто не знал точно, было ли сердце у правителя великой Армении или нет, но рука его коснулась левой стороны. Слуга вмиг очутился возле царя и подставил ему стул. Тиридат не мог дышать, что-то душило его, и он беспомощно моргал, настолько он был поражён хитростью дев.

В зал немедленно влетел Мелкум.

– Что произошло? Что? – ошарашенно спросил он.

– Они все… – хрипло произнёс царь. – Все – Рипсимии. Каждая выходит и твердит, что она та самая Рипсимия, которую я ищу. И меня это жутко, жутко злит! Да за кого они принимают нас? Они императора Рима обхитрили и меня тоже хотят водить за нос? – ненависть в стеклянных глазах Тиридата вспыхнула чёрным пламенем.

– Царь, погоди, не горячись. Разочарование – худший яд!

– Нет, друг мой, они, – Тиридат указал пальцем на одну из христианок, – худший яд! Отравленный напиток, стрела, пронзающая тело, укус змеи убивает быстрее в разы, чем любовь! Любовь мучает долго и беспощадно и идёт рука об руку со смертью!

– Позволь мне порадовать тебя: на границе с Месопотамией спокойно, наши позиции укреплены, – затараторил Мелкум, пытаясь хоть как-то подбодрить царя. – Сейчас же! Сейчас же я прикажу позвать человека, который видел Рипсимию, он знает, как она выглядит на самом деле, и он укажет пальцем на неё!

– Поставь мне палатку в самом зелёном и самом живописном углу страны, чтобы поправить здоровье! – приказал Тиридат и, тяжело встав со стула, ушёл прочь. Он был расстроен тем, что шанс любить и быть любимым упорхнул, как журавль в небо.

Царь любил сидеть в одиночестве и наблюдать за неизменно прекрасными землями Армении, особенно во времена слабости и грусти. Жена мало заботила его, иссякшую любовь он пытался возродить подарками и добычей, взятой с чужих земель. Он посылал ей или лично приносил цветы, драгоценности, но это лишь было откупом и просьбой простить за чувства, которых больше нет или вовсе никогда и не существовало.

***

В глубокой темноте и умертвляющей меланхолии сидел Инри. Для его пронзённого болью сердца, избитого тела и сломленного духа не было лекарств – лишь капля тепла христианок, ставших ему сёстрами, и крепкое рукопожатие отца Баграта вознесли бы его над всеми. Но сейчас ему не хотелось жить, ведь его, словно статуэтку или вазу, отправили в дар Диоклетиану, обратно в Рим в узком и тесном коробе, а женщина, которую он когда-то поставил на пьедестал любви и которая стала ему крёстной матерью, сумела спастись.

Женщина, живущая чуть поодаль дома христиан, ждала ребёнка: в тот час, когда в дом Баграта налетели коршуны Тиридата, Нуне помогала малышу родиться на свет.

– Ты должна дать этому миру жизнь! Дыши! – напряжённо твердила Нуне. – Открой себя и дай ребёнку выйти!

Дитя родилось хилым, крикливым, со сморщенным личиком. Малыш разрывался от плача, словно предчувствуя беду. Армянка неустанно благодарила Нуне за бескорыстную помощь и, склонившись над сыном, завела тихую песню, глотая слёзы счастья и вечной любви.

Над домом христианина Баграта висел липкий молочный туман; земля под ногами была разбита и рыхла, будто после войны; в следах, оставленных огрубевшими копытами, ползали черви. Насторожившись, монахиня побежала, сама не зная отчего или к чему.

Хозяин дома встретил Нуне весь в ссадинах и кровоподтёках, прихрамывая на ногу. Он принялся наспех объяснять Нуне, что произошло, и уговаривать её бежать.

– Но куда, Баграт? Куда я пойду без вас? Я одна здесь, пойми! – воскликнула Нуне. – Кроме вас я никого не знаю здесь, даже та армянка, у которой я только что принимала роды, закроет предо мной дверь, стоит ей узнать, кто мой Бог.

Баграт сидел и молчал. Ани налила ему воды, но он даже не притронулся к ней.

– Тебе нужно бежать к Назени.