– Симпатичными. Но, знаете, сам я слишком стар для обращения в католичество. Пока обхожусь ностальгией.

– Складывается впечатление, что вы уже недалеки от этого…

– Нет, этого никогда не будет. Бог меня не хочет, видите ли. Он меня оттолкнул.

– Это уже гордыня!

– Ничего подобного.

– В Гюисмансе вас привлекает его обращение в веру?

– Выбор Гюисманса в качестве направляющей линии героя “Покорности” был для меня ключевым. Но я не равнозначен своему персонажу. Гюисманс не был моей настоящей юношеской любовью. Он очень мне нравится, но я открыл его для себя поздно – слишком поздно, чтобы не мыслить себе жизни без него, как было бы, прочитай я его лет в шестнадцать. Все оценки чужого творчества, встречающиеся в моих книгах, исходят от меня. Я пользуюсь своими романами как средством под шумок примерить на себя роль литературного критика. “Наоборот” – это своего рода монолит, но мне гораздо больше нравится “У семейного очага” и “По течению”. Очень хороши и его дебютные натуралистические вещи. “Бездна” – бесспорный литературный успех, но следующие три романа, в которых он продолжает тему религиозного обращения, несут отпечаток немного унылой монотонности и в целом кажутся тяжеловесными. Хотя у него есть эссе “Толпы в Лурде”, и это прекрасная католическая книга.

– Вам нравятся католические мистики? Например, Тереза Авильская?

– Я ее толком не читал.

– Складывается впечатление, что ваш герой не способен любить. Он не может удержать Мириам; она отправляет ему эсэмэски, на которые он не отвечает, потому что слишком растерян, и в конце концов она уезжает в Израиль.

– Оба виноваты. Это ужасно – мы считаем, что живем в феминистском обществе, но обвиняем мужчину, который не смог удержать женщину, хотя уехала именно она. Ну не уезжала бы, в конце концов. На протяжении значительной части книги он продолжает заниматься сексом, но это не доставляет ему никакого удовольствия. Что‐то в нем сломалось. Любовь, любовь к Мириам – вот причина того, что после нее он не способен получать удовольствие.

– Ваши женские персонажи обладают той решимостью, которой не хватает мужчинам, не так ли?

– О да, они гораздо решительнее мужчин.

– Вы делаете этот вывод на основе наблюдений или чего‐то, что выходит за рамки нашей эпохи и не связано с кардинальным изменением положения женщин?

– Это недавнее и удивительное явление: сегодня женщины решают все. Они решают, когда вступать в отношения и когда из них выходить; они решают, иметь ребенка или нет. Мужчина поразительно инертен. Мужская точка зрения вообще исчезает, и меня это беспокоит. У мужчин практически не остается возможности высказаться, и мы понятия не имеем, что они думают на самом деле. Тайна, покрытая мраком. Книга действительно отчасти сводится к вопросу: что мужчина в глубине души думает обо всем этом? Моя гипотеза состоит в том, что он‐то ни на йоту не изменился. Попытка изменить мужчину обернулась полным провалом, но это провал скрытый, потому что мужчины поняли: им лучше помалкивать.

– А если бы, когда он сидел перед статуей Мадонны в Рокамадуре, ему удалось обрести веру, он вновь стал бы мужчиной? Преисполнился бы волей и сумел наладить отношения с женщинами?

– Наверное, я не стал писать об этом потому, что при мысли о создании образа христианина я теряюсь. Это трудно.

– Бесхарактерность… Разве не в этом в том числе женщины упрекают мужчин?

– Да. К тому же женщины сами начинают жалеть о том, к чему привели процессы, запущенные феминистками. Но я уже наговорил достаточно гадостей в адрес феминисток, так что не будем об этом.

– Почему‐то никто никогда не говорит о мужском наслаждении, зато все говорят о женском…