– Меня воспитывали люди, далекие от христианства, но отдалившиеся от него настолько давно, что это уже не воспринималось как антиклерикализм; иначе говоря, они не видели в религии никакой угрозы – это было немного странное существование. В то же время мне очень трудно объяснить самому себе, зачем ребенком я ходил на курс катехизиса. Наверное, потому, что мы жили в деревне и там больше нечем было заняться.

Все это происходило в другую эпоху, когда даже телевизора не было, во всяком случае, в моем раннем детстве его не было ни у нас, ни у кого другого в деревне. Поэтому я изучал катехизис; помню, я тогда очень интересовался метафизическими вопросами типа: есть ли кто‐то, кто создал Вселенную? есть ли начало у времени? будет ли у него конец? Мне казалось, что на этих уроках слишком много говорили о несчастьях третьего мира, то есть там больше обсуждали гуманитарные вопросы, но не давали ответов на мои.

Позже, в лицее, я записался на курс религиозного образования, хотя он был факультативным и не давал никаких преимуществ в учебе. Между делом я открыл для себя существование зла и глубоко заинтересовался этой проблемой: откуда зло берется; если сатана наделен такой властью, почему Бог это допускает… Но и здесь на мои вопросы никто не дал вменяемых ответов – это был еще наивный, школярский подход.

Потом – я пишу про это в своих книгах – я открыл для себя Паскаля – почти случайно, в пятнадцать лет. Вот тут я пережил шок – настоящий шок, потому что никогда до того ни у кого не встречал такого концентрированного выражения понятий смерти и пустоты; максимализм Паскаля в этом вопросе остается для меня вершиной в литературе. Таким образом, мой интерес к религии прошел три этапа и имеет давние корни – он проснулся во мне лет в восемь-девять.

– А сейчас? Во многих интервью вы говорили, что вы атеист, а недавно, после выхода “Покорности”, назвали себя агностиком. Как вы сегодня определяете свое личное отношение к религии?

– Оно потеряло остроту, потому что у меня сложилось впечатление, что это безнадежно: я никогда не уверую и буду вечно сомневаться… Поэтому я просто махнул на это дело рукой.

– Вы не раз говорили о попытках обращения в веру: как вы ее себе представляете?

– Обращение сродни откровению. На самом деле каждый раз, когда я хожу к мессе, я становлюсь верующим; я верую искренне, всей душой, и каждый раз переживаю откровение. Но стоит мне выйти за порог, все исчезает. Все это чем‐то напоминает наркотик – всегда наступает ломка. В конце концов я сказал себе, что себя не переделаешь, и бросил. Иногда во мне еще нет-нет да и дрогнет что‐то, но я знаю, что это ненадолго.

– В интервью 1996 года вы заявляли, что “любое счастье в сущности религиозно”, а во “Врагах общества”[97] сравнили атеизм с “окончательной зимой”. Сегодня вы повторили бы эти слова?

– Да, я по‐прежнему считаю, что сущность счастья носит религиозный характер. Религия дает вам ощущение связи с миром, чувство, что ты ему не чужой, а он к тебе не равнодушен, но Паскаль сказал об этом гораздо лучше меня. Нам страшно жить в мире, с которым у нас нет ничего общего, тогда как религия наполняет мир смыслом, а вам указывает место в этом мире.

– Вам случалось рассматривать себя как католического писателя (что некоторые критики иногда делали за вас)?

– Не только католическим, но и еврейским! (Смеется.) Это чистая правда. В Израиле во время встречи с читателями поднялся один человек и сказал, что, прочитав мои книги, он решил изменить свою жизнь и стал раввином. Под влиянием моих книг!.. Значит, на евреев это тоже действует! На самом деле я писатель нигилизма (в ницшеанском смысле), и в том нет никакого сомнения: я – писатель эпохи нигилизма и страдания, связанного с нигилизмом. Поэтому можно вообразить, что люди с ужасом отшатываются от моих книг и очертя голову бросаются в какую ни на есть веру, лишь бы отделаться от столь блистательно – прошу прощения – описанного нигилизма. Таким образом, да: я католик в том смысле, в каком мои тексты выражают ужас бытия без Бога – но исключительно в этом смысле.

– Вы говорили, что вначале планировали посвятить роман “Покорность” обращению героя в католичество, но затем передумали и заставили его обратиться в ислам. Вы можете объяснить, чем был вызван такой поворот?

– Да. Моей личной безуспешной попыткой обрести веру перед статуей Черной Мадонны в Рокамадуре. Это также связано с Гюисмансом, который занимает в книге значительное место. Для Гюисманса – как бы невероятно это ни звучало – самым весомым, а на самом деле единственным аргументом в пользу веры служит эстетика, красота; он верует потому, что это красиво. Но, чтобы это сработало, чтобы красота породила веру, необходимо иметь дело с подлинными эстетами, каковым я не являюсь: даже Черная Мадонна из Рокамадура – а это настоящий шедевр; существует много прекрасных католических изваяний, но эта представляет собой вершину искусства западной скульптуры, – даже она меня не убедила. Следует добавить, что она страшно древняя; романская эпоха миновала слишком давно, и понять людей, живших в восьмом веке, нам в каком‐то смысле так же трудно, как древних египтян. Это странное искусство, оно производит впечатление чего‐то абсолютно далекого от нас. Так что нет, у меня ничего не вышло. Вот почему я заставил своего героя созерцать эту статую, но и с ним это не прокатило – его душа не воспарила.

– Но все же почему ислам? И как вы охарактеризовали бы тот образ ислама, который описываете в своем романе?

– На самом деле нельзя сказать, что в “Покорности” представлен образ ислама. Самое ужасное в этой книге то, что большинство ее персонажей – никакие не мусульмане. Они объявляют себя мусульманами потому, что это им удобно, или дает определенные преимущества, или тешит их личные амбиции. Но возьмите президента-мусульманина: мы же понимаем, что это не слишком набожный человек; мы чувствуем, что перед нами скорее честолюбец, успешно разыгравший карту ислама.

– Значит ли это, что в “Покорности” вас больше всего интересовало политическое измерение ислама? Вы можете сказать, что для вас именно оно определяет специфику этой религии?

– Не совсем, хотя в вопросах политики ислам гораздо более конкретен, чем христианство. В Коране подробно изложены правила наследования, вопрос приданого, правовая система и определены виды наказания за типовые преступления – все это складывается в стройную картину организации социальной жизни. Между тем ответы на большую часть политических вопросов можно найти и в христианстве. Во Франции недавно появилась откровенно христианская партия, открыто провозгласившая свою прямую связь с христианством; ее сторонники порой высказывают довольно оригинальные мнения, часть из которых тяготеет к левым, а часть – к правым. Следовательно, христианская политика существует, и христианство не является политически нейтральным, хотя внутри него это измерение не выглядит таким специфичным, как в исламе.

– Вас часто обвиняют в исламофобии. У вас когда‐нибудь возникало желание ответить на эти обвинения?

– В реальности я почти такая же двойственная личность, как мои персонажи. При этом с тех пор, как началась вся эта история, я чувствую себя обязанным защищать исламофобию – вне зависимости от того, исламофоб я или нет. Дело в том, что не должно быть запрета на обсуждение этой темы – и на выводы, следующие из этого обсуждения. Каждый имеет право совершать нападки на религию. Поэтому да, я хочешь не хочешь вынужден вставать на защиту свободы слова.