– Что вы думаете о лозунге “Я – Шарли”?

– Может, это не самый удачный в истории лозунг, но он соответствует реальности: люди дорожат определенной формой свободы. Они хотят быть уверенными, что смогут купить в киоске сатирический журнал. Это элементарная свобода, которая еще никогда не подвергалась таким жестоким и таким откровенным атакам. Но массовая реакция на это событие тем не менее доставила мне удовольствие.

– Это была демонстрация желания сохранить свободу или демонстрация своей идентичности?

– Точно не демонстрация идентичности. Просто Кабю и Волински[89] были широко известны, и все более или менее хорошо знали, кто они такие, и знали, что порой они допускали провокативные высказывания. Все где‐то видели их рисунки – именно это и тронуло людей.

– Где грань между свободой слова и провокацией? Журналистов “Шарли Эбдо” обвинили в том, что они зашли слишком далеко. Должен ли быть предел у свободы слова?

– Есть вещи, которые заходят слишком далеко. Я выступаю за некоторую цензуру в некоторых областях, но в данном конкретном случае – нет, они не зашли слишком далеко. Как бы то ни было, они привыкли к этой свободной тональности; это были люди, заставшие 60–70‐е годы. И французы тоже к ней привыкли. Вот почему их так шокировали эти события. Как и меня.

– Что стал бы делать герой “Покорности” 11 января?

– Скорее всего, ничего. Остался бы дома у телевизора. Демонстрации лучше всего смотрятся по телевизору.

– Вы говорите, что демонстрации вас тронули. Но разве вы не сказали себе при этом: “Похоже, что‐то происходит, что‐то меняется”? Или, по‐вашему, эта массовая манифестация – просто единичный эпизод и ничего более?

– А что, по‐вашему, должно произойти? Объективно говоря, ничего. Демонстрация скорее обрадовала заказчиков покушений. Они потирают руки – о них взахлеб рассказывают во всех СМИ! А что там думает большинство французов, их вообще не волнует.

– Тем не менее это событие создало политические предпосылки для увеличения бюджетных расходов на армию, полицию и жандармерию.

– Да, это правда. И это интересное практическое последствие.

– А вам не показалось, что это время стало периодом постепенного перехода к военному положению?

– На самом деле все началось в 2001 году. Сегодняшние события – продолжение предыдущих, хотя на этот раз случилось кое‐что интересное. С 2001 года ходили разговоры о том, что “не надо все мешать в одну кучу”, что “ислам – это мирная религия, религия терпимости и любви”, что “эти люди – не мусульмане, а какие‐то психи, скорее всего выросшие в неполных семьях, испытывавших большие экономические трудности”, и т. д. и т. п. В январе эти речи зазвучали вновь, но впервые они не вызвали ничего, кроме зевоты и насмешек. Раньше такого не было. Отдельные интеллектуалы поддались соблазну выступить в роли своеобразных защитников свободы, и их тут же призвали к порядку, правда, безуспешно. Так, Мишель Онфре назвал Мануэля Вальса[90] кретином. “Кретин” – в данном случае точное слово, а я очень высоко ценю тех, кто умеет подбирать точные слова. В принципе, некоторые интеллектуалы сделали слабую попытку защитить свободу.

– И назвать вещи своими именами?

– Да. И не пытаться отрицать очевидное.

– Произошел какой‐то толчок? Вспыхнула искра? Что‐то сдвинулось? Для вас это было неожиданным?

– Это было интересно, и да, это меня приятно удивило. В среде интеллектуалов тотальное доминирование левых длится с 1945 года. То есть все‐таки семьдесят лет. И так могло тянуться до бесконечности, но тут вдруг что‐то переломилось.

– Вы согласны, что 11 января сложился некий блок, своеобразный фронт, нацеленный на сохранение всего, из чего состоит политический фон во Франции?

– Да, такой блок должен появиться. Но дальнейший успех будет зависеть не от него.