[Воры в законе] имели дружеские отношения и личные отношения с полицией. Мы знали друг друга – они могли использовать это, чтобы защитить свои спины, а нам могли помочь в раскрытии преступления… Воры в законе… очищали свои собственные ряды, чтобы избавиться от некоторых членов… И как они это делали? Обычно – продавая подозреваемого в полицию! Так что же все-таки означал для них тайный сговор? [R2].
Это свидетельство говорит о прагматическом применении воровского кодекса чести для выдвижения обвинений против соперников и использовании репрессивного аппарата государства для борьбы за положение в воровском мире [Чалидзе 1977; R10]. Оно также указывает на стратегическое взаимодействие между сотрудниками полиции и ворами в законе, основанное на уже существующих социальных и личных связях между отдельными сотрудниками полиции или тюремными работниками с одной стороны и ворами в законе или их представителями – с другой[49].
Подобные свидетельства также ставят под сомнение давнее подозрение, что отношения воров с полицией в советское время выходили за рамки простого сотрудничества или взаимного уважения и представляли собой глубоко укоренившийся заговор, направленный на поддержание контроля над обществом вне пределов тюрьмы [Tevzadze без даты]. Эта точка зрения часто звучит как факт. Например, в докладе международной неправительственной организации о ситуации в Грузии говорится: «Продвижение оплачиваемых государством преступников к статусу героев позволило советским властям поставить под контроль население, долгое время подозрительно относившееся к государственной власти» [Godson et al. 2003: 10]. Идея заключается в том, что воры в законе были «внедрены» в места, отличающиеся особой социальной дезорганизацией, такие как внутренние районы города, и тесно сотрудничали с полицией [R16].
Однако мнения респондентов рисуют картину, в которой воры в законе вовлекались в отношения «патрон – клиент» только на микроуровне, в то время как государство в ряде случаев терпело и использовало их существование, а иногда подавляло их в силу политической целесообразности. Этот прагматизм в отношениях между ворами в законе и государством сохранялся и в 1990-е годы. Однако с вступлением Грузии в «смутное время» [Zurcher 2006] говорить о государстве вообще стало трудно, и оппортунистические, ситуативные отношения между ныне деморализованными правоохранительными органами, политическими деятелями и ворами в законе стали более открытыми. Эти новые условия зарождающегося слабого государственного капитализма повлияли на стратегические отношения между государством и ворами в законе и изменили их.
Клиентские отношения, договоренности и интеграция с государственными структурами в 1990-е годы
Если в 1980-е годы сеть воров в законе могла стать добычей субъектов государственной власти, то к середине 1990-х годов она стала одним из элементов общества, претендующих на активы разваливающегося государства. Более того, воры в законе в это время могли торговаться за политическое покровительство гораздо более открыто, чем раньше. Новое правительство, вновь возглавляемое Шеварднадзе, должно было предоставить особые привилегии властным группам внутри и за пределами государства. Кухианидзе сообщает, что в период с 1991 по 2003 год «воры в законе, контролировавшие теневой бизнес через свою связь с коррумпированными государственными чиновниками, использовали широко распространенную практику проникновения в парламент Грузии. Это защищало их незаконный бизнес путем принятия коррумпированных законов и “захвата” государства» [Kukhianidze 2009: 220]. Точно так же Дарчиашвили обнаружил, что бывают случаи, когда так называемые
Стефес обосновывает возможность такого захвата государства системной и децентрализованной коррупцией, возникшей в Грузии в результате краха ранее централизованной системы коррупции при советской власти. Фрагментация государственной власти привела к тому, что «коалиции местных и региональных чиновников и преступных группировок успешно захватили ключевые секторы экономики и подорвали формирование формальных государственных и рыночных институтов» [Stefes 2006: 35]. Организованные преступники в Грузии, как и в других постсоветских республиках, предложили свою специализацию на насилии в подавлении рыночной конкуренции влиятельным предпринимателям и бывшей номенклатуре. В обмен на такие услуги преступники приобретали акции предприятий и проникали в экономику и государственные структуры.
Этот период характеризуется большей степенью интеграции воров в законе с остатками грузинского государства, чем в советские времена. Впрочем, это утверждение должно быть подтверждено. В это время также увеличилось количество воров в законе, и не все из них обязательно имели в грузинском государстве и экономике контакты на высоком уровне. Многие из них покинули страну, оказавшись в постсоветский период жертвами в большей степени, чем в советские времена [AOCU 2004]. Конечно же, угроза свободной деятельности воров в законе в Грузии в 1990-е годы проистекала не от согласованного натиска государственного законодательства и идеологически обусловленных директив по борьбе с преступностью, как это было при советской власти. Вместо этого угроза хищнических атак на сети доверия воров в законе исходила от недееспособных, локализованных остатков некогда разветвленного аппарата государственной безопасности, не скованного более центральной властью и идеологическими ограничениями. Кроме того, возросло давление со стороны других групп, таких как военизированные формирования, например
Как и в других процессах, отношения «патрон – клиент» между ворами в законе и полицией, по-видимому, стали более открытыми в 1990-е годы. С коллапсом возможностей государства и продолжающимся отсутствием легитимности государственных структур различные полицейские структуры, такие как транспортная полиция, стали вымогателями, конкурирующими с преступными группировками во главе с ворами в законе в извлечении ренты из населения. «Полиция в Грузии сама по себе стала напоминать крупную централизованную организацию мафиозного типа» (Wheatley, цит. по: [Stefes 2006: 108]). В этом смысле полиция могла стать для воров в законе рэкетиром-покровителем или самой главной
В докладе о «властных структурах» в Грузии, составленном до «революции роз» Дарчиашвили и Нодия, говорилось, что при К. М. Таргамадзе, возглавлявшем Министерство внутренних дел в 1995–2000 годах,
министерство ассоциировалось с сигаретным бизнесом и контролем розничных и оптовых рынков; его полномочия распространялись даже на нефтяной бизнес и другие сферы торговли… в течение первой половины 2001 года только 27,3 % потребляемого бензина облагалось налогом [Darchi-ashvili, Nodia 2003: 12].
Согласно полицейским данным [AOCU 2004], воры в законе также действовали в таких областях, как оптовые рынки и автозаправочные станции, и предположительно либо работали вместе с полицией, либо пришли к соглашению об урегулировании конкурирующих деловых интересов, включая передачу части незаконных доходов от бизнеса представителям государства. Действительно, один местный аналитик сообщал, что в 2002 году «факты свидетельствуют о том, что полиция, подчиненная Министерству внутренних дел, продолжала терпеть воров в законе и даже сотрудничала с их представителями при получении регулярно уплачиваемых “налогов”» [Darchiashvili 2006: 109].
Респонденты из сектора безопасности согласны с этим утверждением, предполагая, что в 1990-х годах полиция была покровительницей преступников. «Деньги
воры в законе платили им [полиции] налог, он составлял 5 тыс. долларов, если вор в законе хотел приехать сюда из Москвы, например, и не желал, чтобы его трогали. Был
Однако отношения строились в основном с высшими эшелонами местных полицейских управлений.
Как оперативные сотрудники, вы не могли их тронуть [воров в законе]. У меня был такой опыт в Тбилиси, не имело значения, было ли что-то на ком-либо из них, у них всегда был кто-то, кто защищал их в верхах полицейской иерархии… Я был полицейским с 1997 по 2004 год, а те, кто принимал платежи, стояли на высших ступенях [R29].
Аналогичный процесс выплат администраторам тюрем имел место в 1990-е годы вплоть до «революции роз». По словам одного начальника тюрьмы, «деньги для общака собирались как в тюрьме, так и за ее пределами… Как только деньги были собраны и доставлены в тюрьму, 50 % поступало администрации, а другая половина забиралась самим
Что касается этих учреждений, колоний, как они называются, то это была не тюрьма, а учреждение открытого типа с жилыми помещениями для заключенных, с большими комнатами, где держат 120 человек; когда воры в законе находились в таких учреждениях, они никогда не ночевали в больших спальнях, у них у каждого была своя отдельная камера, которую они сами обустраивали, и то, что у них получалось, было, можно сказать, гораздо лучше губернаторского офиса [R20].
В свою очередь, воры в законе помогали удерживать контроль над тюрьмой. «Представьте себе, бунт в тюрьме, начальник спросит у вора в законе: что там происходит? Вор скажет: “Ладно, шлюхи, возвращайтесь в свои камеры, вы расстраиваете меня…” Если он не сможет урегулировать ситуацию, его статус будет утерян» [R18]. В 1990-е годы тюремные начальники считали, что использовать воров в законе в их интересах, не в последнюю очередь из-за небольшой зарплаты: «Происходило [обращение к ворам в законе за помощью]. Был такой случай, даже несколько раз. Что мы могли сделать? Люди иногда даже не получали зарплату, если заключенные начнут бунтовать, кто будет рисковать чем-то, когда он даже не получает зарплату?» [R21].
Таким образом, некоторые, хотя и не все, члены сети воров в законе достигли в 1990-е годы более тесной интеграции с представителями государства, в то время как другие поддерживали с ним договорную связь, основанную на отношениях «патрон – клиент», хотя теперь ее было установить гораздо легче, чем в советский период. В 1990-е годы государство проявляло большую терпимость и содействовало созданию сети воров в законе.