Вошедший в роль Йорк улыбался, как бы извиняясь: что ты хочешь, американцы. Мне-то рассказ показался практически русским. Когда оказалось, что у продюсера русская бабушка, девочкой эмигрировавшая с семьей из Совдепии через Китай, все встало на свои места.
Гаврила сидел на диване, под своими работами, поджав ноги. Тамара, бывшая балерина, и дочка накрывали на стол. Гаврила не двигался, его присутствие в семье было весомо, как буддийское лето. Я представил ему гостей. Хозяин любезно поздоровался и жестом попросил меня показать американцам квартиру, дескать, запускай в кубрик. Комната Гаврильчиков была первой от входной двери, я встал и, действительно, запустил в коридор всех пришедших. Это был всем коридорам коридор. Это было отдельное кино, как голливудовцы двигались по нему, озирая развешанные по стенам велосипеды и детские ванночки вперемешку с замечательными гаврилиными холстами. Им встречались какие-то молчаливые татарские бабушки в платках и лопоухие дети, измазанные зеленкой, они шарахались от автоматных очередей, доносящихся из телевизоров, не видимых за закрытыми дверями. Они дошли до кухни, где увидели несколько плит с горящими конфорками, они пересчитывали выключатели на стене (у каждой семьи был свой): три, четыре, пять… Правду сказать, таких коммуналок уже почти не бывает, я всегда подозревал здесь некоторую постановочность. А с выключателями – театрально-декорационное начало: их, вместе с торчавшими пыльными проводами, давно можно было снять. Был ли во всем этом умысел, не берусь судить. Но перформанс мне удался. Голливудский десант был потрясен. Американцы, вернувшись в комнату, осторожно рассаживались на ветхие табуретки. Потянулись за рюмками. Гаврила, естественно, остался недвижим. Я сказал какую-то речь, все выпили. Тут проявилась очень раздражившая меня подробность: один из визитеров оказался не киношник, а адвокат при парне с русской бабушкой, продюсере «Орешка». Он, видимо, достиг уже таких высот, что нуждался в постоянных консультациях. Этот адвокат все время что-то зудел на ухо патрону: думаю, типа «это не ешь, это не пей» и т. д. «Орешек», буду называть его так для экономии места, тем не менее, по ходу дела успел хлопнуть пару рюмок и стал проявлять активность.
– Знаете, когда я возвращаюсь со своего ранчо в Лос-Анджелес, то всегда удивляюсь, как это люди могут ютиться так скученно, как крысы.
Вообще-то, насколько я помнил, Л-А город довольно привольно раскинувшийся, малоэтажный, какие тут скопления… Потом понял, что он имел в виду даунтаун, где действительно было полно небоскребов. Тем не менее, мне все это не понравилось. Я решил, что гость невежливо намекает на скудость гаврильчиковых жилищных условий.
– Сам ты… – Начал я не дипломатично, к вящему удовольствию натерпевшегося от продюсеров Йорка, но до слова «крыса» добраться не успел, так как гость дружелюбно остановил меня движением руки.
– Я никогда не видел ничего подобного, – он указал в сторону становящегося на глазах знаменитым коридора. Затем недоумевающе всплеснул руками: дескать, что есть, то есть, вот они, превратности судьбы… – Но мэтр, – продолжил он патетически, – живет как человек, что немногие себе позволяют. Несмотря на все свои виллы.
Тут он глянул на голливудских собратьев. Гаврила кивнул, не дождавшись моего перевода. (Я давно подозревал, что он как бывший моряк кое-что кумекает в английском.)
– Александр Давыдыч, будь другом, покажи ему вторую комнату.
Сам он при этом не пошевелился. Гости гуськом потянулись из-за стола. Вторая комната была еще меньше, метров пятнадцати. Всю середину занимал средних размеров старый бильярдный стол. На нем инструменты, с помощью которых Гаврильчик мастерил свои шип-объекты. На стенах – чудесные произведения хозяина: обнаженные девы, пионеры, протягивающие друг другу руки для проверки на чистоту, бодрые номенклатурные советские пенсионеры-бильярдисты с киями в руках… И – все. Гости были потрясены. Конечно, они жили в городе развитого минимализма, где навидались всяких там Моссов и Исодзаки… Но такой чистоты стиля… такой неожиданной чистоты… Вернулись молча. Расселись. «Орешек» спросил, может ли он приобрести у мэтра картину.
– Можешь. Какую?
Продюсер указал, кажется, на одну из версий «Пионерок», фирменных гаврильчиковских медиальных претворений огоньковской эстетики.
– How much?
Как это принято при разговорах о цене, я деликатно склонился к уху Гаврилы:
– Ну, сколько ему сказать?
– Да все равно, – горько ответил художник. – Все равно мимо кассы. Все равно ей в руки. Да хоть пятьсот.
– Ты что, скажу две тысячи.
По тем временам вполне приличные деньги.
– Мэтр из уважения к американскому кинематографу согласен на две тысячи. Адвокат что-то шепчет на ухо «Орешку».
– Нельзя ли тысячу пятьсот?
– Shame on you, – мне уже надоело миллионерское крохоборство, к тому же вспомнилось это выражение, с которым ко мне частенько обращалась училка английского. Не просто «стыдно», а буквально «стыд на тебе, ты весь в стыду»… Shame on you. Здесь не торгуются. Адвокат зашипел, но «Орешка» уже пробило: