Гаврила и Крепкий Орешек

Позвонил приятель-кинорежиссер. В легкой панике.

– Представляешь, приехала группа американских киномагнатов. Самых-самых, центровых. Там даже продюсер «Крепкого орешка» есть. Да, с ними твой приятель Майкл Йорк.

Мы действительно с этим замечательным актером, кстати, англичанином по происхождению, приятельствовали – я в свое время делал выставку произведений его жены, фотографа Пат Йорк.

– Ну и?

– Да ты понимаешь, все им показали. Ленфильм, Эрмитаж, клубы ночные. Ничего им не интересно. Не вставляет. Выручай.

– Помилуй, что я-то могу? Я вам что, массовик-затейник?

– Не обижайся, дело серьезное. Они нам позарез нужны. Сам понимаешь, «Орешек». И не по официальной линии приехали, без всяких там михалковых. Шанс для нас, питерских!

– А чего они хотят? Может, их в запасники отвести, к авангарду? Так, знаешь, эксклюзивно, распить рюмочку под Малевичем?

– Да какой Малевич. Серые ребята в этом плане совсем. Хотят чего-то такого, чего в своем Лос-Анджелесе им не увидать. Аутентичного чего-то. А при этом на наше все – через губу. Обидно.

Я задумался. Надо было выручать дружка. Было начало девяностых, и у всех нас были иллюзии, что до Голливуда (в широком смысле) рукой подать. А киношникам казалось, что и в буквальном. Что под знаменитой надписью Hollywood на вершине лос-анджелеского холма прямо-таки напишут их имена. Такими же пятнадцатиметровыми подсвеченными буквами.

К тому же хотелось повидаться с Йорком. А главное, у меня вдруг сложился в голове образ того, что голливудские продюсеры не видали. И никогда не увидят, если им не показать. А именно – настоящей питерской коммуналки. И такого ее насельника, как Владлен Васильевич Гаврильчик.

Я много писал о Гаврильчике-художнике, но было бы странно, если бы это попадалось на глаза американским продюсерам. Да и у нас это читают только те, кому интересно. Так что искусствоведческое оставим на потом. Начнем с житейского. У неподготовленного читателя неизбежно возникнет законный вопрос – почему у меня Гаврильчик ассоциировался с коммуналкой? Во-первых, он там живет. В начале 1990-х знаменитые ленинградские вороньи слободки стремительно расселялись. Но не та, где обитал Гаврильчик. О ней чуть ниже. Пока же о коммунальной сути Гаврильчика. Это я не к тому, что художник счастлив был всю жизнь провести в соседстве и под одной крышей со случайными подселенцами. Так уж случилось, спасибо соввласти. Я о глубинном понимании коммунального. Кто позабыл: коммунальное, согласно словарям, – имеющее отношение к местному самоуправлению.

В старых ленинградских коммуналках, населенных разномастными людьми, обычно сам собой, в силу этого самого местного самоуправления, образовывался авторитет – как правило, ветеран с солдатскими медалями на лацкане. Ему были рады во всех комнатах. Он гасил склоки и блюл моральный кодекс. Он мог выпить со всеми, но никогда не расплескивал собственное достоинство. Мне почему-то легко представить наше арт-сообщество в виде типичной коммуналки, сквота, по-нынешнему говоря. (Это при том, что у многих художников дела обстоят совсем не плохо, и в настоящих коммуналках они не живали. Как, впрочем, и я. Что-то есть архаически коммунальное в нашем сообществе: какая-то неизбывная самоуправляемость. Она же – взаимозависимость?) В чем тут дело? Может, в экзистенциальном плане – некая общая платежка? (Она же жировка. Ю. Трифонов понимал инфернальный подтекст, когда каламбурил: «В доме повешенного не говорят о веревке, в доме помешанного не говорят о жировке».) Общая необходимость гасить свет в туалете? Взаимосвязанные радости и зависти? Ладно, это философский вопрос. Одно несомненно. Подобно авторитету в коммуналке, есть и в арт-сообществе такой старожил, которому рады на любом застолье и вернисаже. Медалей не носит, званиями не разжился. Зато в течение десятилетий его авторитет не только не расплескался, но крепчал градусом настолько, что хотел бы я посмотреть на того, кто в силу молодой щенячьей дерзости рискнул бы на него покуситься.

Вот такой человек Гаврильчик Владлен Васильевич. Для близких Гаврила. Он и насельник коммуналки, и ее авторитет, и старейшина нашего коммунального арт-сообщества. Мало того, он поэт коммунальной жизни, ее действующих лиц – работяг и лиц без определенных занятий, отставных балерин и списанных со счетов за пьянство мелких служащих, котов и ментов. В этом плане он прямой наследник авторов «Физиологии Петербурга», правда, разоблачительная нотка у него замещена почти дзен-буддийской нотой благосклонного приятия всех загогулин бытия. К кому, как не к Гаврильчику, вести наших продюсеров… К победителю кросса имени товарища Берии, военмору-пограничнику, шкиперу мусоросборочной шаланды, поездному проводнику, сторожу, оператору котельной, пенсионеру, художнику – экспоненту Русского музея и поэту, стихи которого мы, при общем раннем склерозе, свойственном нашему поколению, помним наизусть. К Гавриле! В коммуналку на Восстания!

Я позвонил патриарху. Гаврила никакого интереса не выказал – в доме была жена Тамара, так что о выпивке не могло быть и речи. Возможный гонорар также уходил в женины руки. Поэтому отвечал он кисло:

– Ну если так уж надо, приходите.

Тамару я попросил купить картошки и овощей, сметаны и пр. – сделать легкий русский стол. Бутылку я прихвачу с собой – сугубо для гостей, понятное дело. Продюсеры оказались разношерстной компанией, скрепленной давними плотными отношениями, описать которые рискнул бы только Т. Драйзер и только языком романа «Финансист». Йорк, сама любезность, выглядел как высококлассный гувернер на грани нервного срыва при совсем уж запущенных детях. Мне он обрадовался как родному, боюсь, не без тайной мысли сплавить мне на руки этих детей хоть на какое-то время. Продюсер «Орешка», понятно, был самым говорливым и шумным. Уже через минуту я узнал, что его молодая жена ушла к парню, который весил всего-то на сто баров (на их биржевом жаргоне, на нашем общепринятом – лимонов) больше, чем он.

– Ну, ничего. Я еще их закопаю.