Высококонтекстуальные мыслители, впервые сталкивающиеся со школьным образованием, чувствуют себя как рыбы, вытащенные из воды, ведь они привыкли к адаптивным, коллективным, комплексным и привязанным к конкретным местам логическим моделям (patterns). Они действуют в рамках постоянно обсуждаемых цепочек обратной связи, во взаимном диалоге с окружающей средой и людьми. Они очень любопытны и активны, но эти черты плохо сочетаются со школьной дисциплиной, поэтому их часто наказывают. Как правило, они располагают вещи в последовательности с востока на запад, в соответствии с движением солнца, в отличие от направления слева направо, которого придерживаются их одноклассники, происходящие из среды, насыщенной печатным словом. Чтобы вытравить такой подход, нужно время и терпение, но зачастую процесс заканчивается неудачей из-за сопротивления со стороны детей.

Однако тот, кто подчиняется, может достичь такого же уровня грамотности. Одна моя племянница стала лучшей в классе по навыкам чтения, ее теперь приводят в качестве примера успеха системы образования. Она может прочитать любой текст, который вы ей дадите, красиво и бегло, и это вызывает гордость. Это приятно и обеспечивает хороший контент для рекламных роликов, нахваливающих консервативный поворот[38] в образовании аборигенов. Однако она понятия не имеет, чтó читает. Она не может разобраться, о чем эти тексты, если они не снабжены поясняющими картинками. Она не знает, что живет на планете, никогда не интересовалась, откуда берется электричество, и ничего не слышала о капитане Куке.

Она образцовая школьница, которая, вне всякого сомнения, однажды станет образцовым работником и прекрасным консультантом по разработке соглашений и политики в сфере землепользования. Для меня всё это неважно. У нее большое сердце, она любит Иисуса и хочет лечить людей, она – самый замечательный человек из тех, кого я знаю. Однако образование ее обманывает. Возможно, ее дядя и рад рассказывать ей истории об электричестве, Солнечной системе и капитане Куке, но этого недостаточно, чтобы уравнять ее шансы.

Для этой главы я изготовил из красного дерева два бумеранга в форме апострофов. Оба – из одной и той же ветки, которая была расщеплена посередине надвое: предметы-близнецы, соединенные жизненной силой одного дерева, как бы далеко друг от друга они не находились. Я постукиваю ими друг о друга, воспроизводя ритм ударов топора, которыми я вытесывал древесину и придавал им форму. На них изображены короткие истории об ибисе, служащие напоминанием о египетском боге Тоте и помогающие связать это со всем тем, что я узнал о смерти памяти. Я держу бумеранги порознь и вижу, как между ними резонирует дух, затем расфокусирую взгляд и перестаю обращать на них внимание.

Я следую за этим духом связи от того места, где я срезал ветку, домой, на север, к тем отношениям, которые у меня там есть. Я вижу термитники, которые разрослись из-за того, что это место лишилось равновесия, хотя туристам, которые его фотографируют, кажется, что они видят его в первозданном виде. Попугаи, ранее откладывавшие яйца в термитники, теперь улетели, потому что мотыльки, откладывавшие яйца там же, тоже исчезли. Раньше они вылуплялись в одно время, и гусеницы поедали помет птенцов попугаев. После того как мотыльков уничтожили тростниковые жабы, все вновь вылупившиеся попугайчики потонули в собственном дерьме.

Тысячи подобных взаимосвязанностей вплетены в текст устной культуры, который я создал при изготовлении этих бумерангов, и я могу обратиться к ним в любой момент: достаточно присесть, взять бумеранги в руки, и начнется загрузка информации. Лишь некоторые из этих взаимосвязанностей можно описать в печатном тексте, который никогда не станет чем-то большим, нежели ограниченный перевод. Я также не могу дальше менять и расширять этот печатный текст после того, как напишу его, или обсуждать его значение через обратную связь с другими людьми, термитниками или деревьями с красной древесиной.

Изготовление этих бумерангов – это акт композиции, сохраняющий мои паттерны мышления в рамках устной культуры и обеспечивающий долговечность знаний, которыми со мной поделились, в масштабе глубокого времени. Написание этой книги дает противоположный эффект, но оно всё равно того стоит. Я должен использовать оба пути, чтобы выработать жизнеспособный способ существования в эту переходную эпоху, а затем передать знание, чтобы другие могли его использовать, адаптировать и развивать.

Однако в городе, куда я переехал три года назад, трудно заниматься резьбой по дереву. Люди начинают нервничать, когда видят темнокожего бородатого парня с топором в руках. Однажды кто-то вызвал полицию, которая начала антитеррористическую операцию, так что мне пришлось скрываться на протяжении суток. В другой раз на меня донесли в службу безопасности университетского кампуса, обвинив меня в «обратном расизме» на том основании, что неаборигены не могут участвовать в этом виде культурной деятельности. Вы, должно быть, представили себе какого-нибудь типичного расиста-англосакса старой закваски, но на самом деле пожаловался на меня абориген. Впрочем, хватит о дураках – оба-мы должны побеседовать с каким-нибудь интересным человеком, а не позволять нарциссам отвлекать на себя все наши мысли.

В течение нескольких месяцев я беседую с Мелиссой Кёрби, женщиной из клана вайилаван нгийямба (Wayilawan Ngiyambaa) из Бреварины, работающей заместителем директора школы в одной далекой аборигенной общине. Она исследует местные подходы к обучению грамотности, разработанные учителями-аборигенами и учитывающие способы познания, свойственные устной культуре. Она также преподает свой традиционный язык и работает над его сохранением. Ее мать разработала фонетическую систему для начального этапа обучения грамотности, в которой все звуки английского языка соотносятся с аборигенными родственными ролями, что превращает начальное обучение чтению и письму в упражнение, основанное на уже известных ученикам моделях отношений.

Подозреваю, что сестрица Мел почитывала французского социолога Пьера Бурдьё, потому что она осторожно рассуждает о грамотности в категориях трансформации капитала. Она говорит, что суть процесса заключается в использовании грамотности для преобразования культурного капитала в объективированный капитал (в виде оценок и тестов), который затем преобразуется в капитал институциональный (в виде дипломов), имеющий меновую стоимость в экономике. Проблема же состоит в том, что, как знают аборигены по своему опыту, для нас дипломы редко обладают той же меновой стоимостью, что и для других, особенно в наших собственных общинах. В результате мы стремимся трансформировать этот институциональный капитал в финансовый. Мы стремимся найти мотивацию для того, чтобы растянуть удовольствие на двенадцать лет ради получения диплома, хотя в большинстве случаев он оказывается для нас бесполезным. Образовательные программы мало что могут нам дать, если только они не связаны с радикальным социальным и экономическим преобразованием наших общин.

Я знаю, что в политике Мелисса придерживается очень консервативных взглядов, поэтому мне смешно слушать ее марксистские рассуждения. Проблема в том, что только социалисты писали о сложной взаимозависимости между грамотностью, социальной фрагментацией и экономической изоляцией, с которой ей приходится работать в своей общине для того, чтобы повысить результаты учеников. В итоге ее речи звучат как нечто среднее между Ноэлем Пирсоном[39] и Че Геварой.

В ходе наших бесед Мелисса знакомит меня с кубинской образовательной программой, которая была опробована в отдаленных аборигенных общинах Вилканния, Бурк и Бреварина в Новом Южном Уэльсе. Похоже, эксперимент оказался равносилен нападению на австралийскую землю в глазах правительства, которое, можно смело это утверждать, не собирается принимать модель деколонизации в ближайшее время, независимо от того, сколько брешей она закроет. Подобный подход называется кампанией по распространению грамотности, а не программой или мероприятием, потому что выходит за рамки учебного плана и ставит задачу создания грамотной культуры и экономики в самой общине. Речь идет не просто о приобретении индивидуальных навыков, а о расширении групповых возможностей, развитии культур и экономик грамотности в общине. Кубинская модель исходит из аборигенного представления об общинном, а не индивидуальном бытии, вследствие чего неравенство в образовании трактуется как социальная, а не как индивидуальная проблема.

Сестрице Мел нравится такой подход, но она слишком сильно любит музыку кантри и местный нетбол[40], чтобы нацепить берет и взяться за изготовление коктейлей Молотова. К тому же она мать-одиночка с чертовски приятной работой. После окончания данного эксперимента она рассчитывает уйти из этой сферы. В таком случае, лучшим вариантом для нее будет прекратить говорить со мной о Кубе, капитале и семейных подходах к обучению грамотности. Ей стоит расслабиться и включить Чарли Прайда[41] по радио, посмеяться и поболтать. А я могу пойти стрелять кенгуру по выходным с ее братьями, как мы и делали, когда наша жизнь была проще, и готовить кенгуровые хвосты – и пусть кто-нибудь другой думает, что там работает, а что нет.

Черт, в последнем предложении целых два апострофа[42], и они не дают мне отвлечься. Клац-клац, клац-клац, говорят эти бумеранги из красной древесины, и дела Мел – не моя забота, но я всё же, наверное, тут еще немного покопаюсь. Впрочем, тотем Мел – ехидна, а все мы знаем, какие ехидны умные и как они любят копать.

Оба-мы должны идти глубже. Мы должны попытаться понять, что происходит, когда мы объединяем мышление родства, мышление историями, мышление сновидений, мышление предков и мышление паттернами в рамках целостной системы мышления.